Библейские образы и мотивы давали возможность предельно широко раздвинуть временные и пространственные рамки произведений, чтобы показать, что силы Зла, взявшие в стране верх, вполне соотносимы с крупнейшими общечеловеческими трагедиями.  Разумеется, поэт такого склада и образа мыслей был - в глазах чиновников, запрещавших пьесы и стихи, в глазах обывателей и составителей доносов - человеком безусловно крайне опасным, чуть ли не прокаженным, которого, пока не упрятали в тюрьму, лучше остерегаться. И Ахматова прекрасно понимала свою отверженность в государстве-застенке:

    * Не лирою влюбленного
    * Иду пленять народ
    * Трещотка прокаженного
    * В моей руке поет.
    * Успеете наахаться,
    * И воя и кляня.  
    * Я научу шарахаться
    * Вас, смелых, от меня.
    * Не лирою влюбленного

По каким-то неисповедимым законам творчества трагедия 30-х годов словно высекла искру из кремня, и пламя ее творчества взметнулось высоко и торжествующе, несмотря на разрушенный семейный очаг, на мучительные тюремные очереди, на постоянное ожидание ареста:

    * Я пью за разоренный дом.
    * За злую жизнь мою,
    * За одиночество вдвоем,
    * И за тебя я пью,
    * За ложь меня предавших губ,
    * За мертвый холод глаз,
    * За то, что мир жесток и груб,
    * За то, что бог не спас.
    * Последний тост

В 1935 году она пишет стихотворение-инвективу, в котором тема судьбы поэта, трагической и высокой, соединена со страстной филиппикой, обращенной к властям:

    * Зачем вы отравили воду
    * И с грязью мой смешали хлеб?
    * Зачем последнюю свободу
    * Вы превращаете в вертеп?
    * За то, что я не издевалась
    * Над горькой гибелью друзей?
    * За то, что я верна осталась
    * Печальной родине моей?
    * Пусть так. Без палача и плахи
    * Поэту на земле не быть.
    * Нам покаянные рубахи,
    * Нам со свечой идти и выть.
    * Зачет вы отравили воду…

Какие высокие, какие горькие и торжественно гордые слова - они стоят плотно и тяжело, словно вылиты из металла в укор насилию и в память будущим людям. В ее творчестве 30-х годов действительно произошел своего рода взлет, рамки ее стиха неизмеримо расширились, вобрав в себя обе великие трагедии - и начавшуюся вторую мировую войну, и другую войну, ту, что началась и шла, развязанная преступной властью против своего же народа. И материнское горе («…сына страшные глаза - окаменелое страданье»), и трагедия Родины, и неумолимо приближавшаяся военная страда, уже стучавшаяся в дверь страны, - все вошло в ее стих, обуглило и закалило его:



 




    * Нет! и не под чуждым небосводом
    * И не под защитой чуждых крыл
    * Я была тогда с моим народом,
    * Там, где мой народ, к несчастью, был.
    * Так не зря мы вместе бедовали…

Она порой и сама была удивлена неистребимой силой стиха, продолжавшего существовать вопреки беде, смерти и- опасности. Ей казалось, что стих должен замолчать, что уста поэта, пишущего под звон тюремных ключей, должны быть  запечатаны тяжкой печатью молчания:

    * И вовсе я не пророчица.
    * Жизнь моя светла, как ручей.
    * А просто мне петь не хочется
    * Под звон тюремных ключей.
    * И вовсе я не пророчица…

Горькая ирония этих строк («Жизнь моя светла, как ручей») убеждает, однако, в другом - стих обретает силу: ведь если он способен на иронию и сарказм, он действительно еще жив и дееспособен! В 30-е годы Ахматова - вместо дневника, который вести было, разумеется, невозможно,- записывала на разрозненных клочках бумаги отдельные, внешне, казалось бы, не связанные короткие стихотворения, названные ею впоследствии «Черепками». Название этого своеобразного, цикла символично в нем в разрозненном, как бы в разбитом виде запечатлелся разворошенный и разоренный очаг, изломанная судьба. Возможно, есть в этом названии и другой смысл, говорящий о надежде поэта на будущую память людей, которым чудом, из-под развалин попадутся когда-нибудь на глаза эти черепки разбитой жизни, подобные тем, что и сейчас иногда  находят в ушедшем вглубь «культурном слое». Вот эта вереница стихотворений-черепков - их стоит привести, поскольку они опубликованы лишь в 1989 году.

    * Мне, лишенной огня и воды,
    * Разлученной с единственным сыном…
    * На позорном помосте беды
    * Как под тронным стою балдахином…
    * II
    * Вот и доспорился яростный спорщик До енисейских равнин… Вам он - бродяга, шуан, заговорщик, Мне он - единственный сын.
    * III
    * Семь тысяч и три километра…
    * Не услышишь, как мать зовет,
    * В грозном вое полярного ветра,
    * В тесноте обступивших невзгод.
    * Там дичаешь, звереешь - ты милый,
    * Ты последний и первый, ты - наш.
    * Над моей ленинградской могилой
    * Равнодушная бродит весна.
    * IV
    * Кому и когда говорила,
    * Зачем от людей не таю,
    * Что каторга сына сгноила,
    * Что Музу засекли мою.
    * Я всех на земле виноватей,
    * Кто был и кто будет, кто есть,
    * И мне в сумасшедшей палате
    * Валяться великая честь.

 «Черепки», как сказано, были неизвестны вплоть до 1989 года, да и сейчас они все еще не вошли ни в читательский, ни в научный обиход. Вместе с тем они, безусловно, очень интересны не только как документ эпохи, свидетельствующий о ее крайней жестокости и полной враждебности поэтическому творчеству, но и как очень своеобразное художественное явление, возникшее в творчестве поэта, по традиции считавшегося «камерным», представителем ушедшей в прошлое некоей акмеистической школы. Мы уже неоднократно могли убедиться, насколько несправедливо такое мнение об Ахматовой.