Ахматова чувствовала - причем очень резко и трагично личную ответственность за все случившееся в ее стране. Увы, она разделила здесь и невольную вину всех, в том числе, возможно, и народа, не нашедшего в себе сил противостоять насилию. «Я всегда была с моим народом…» - пишет она в стихотворении «Так не зря мы вместе бедовали…». Считала ли она виноватым народ? Конечно, нет, но каждого в отдельности, безусловно, считала,  и прежде всего, как и подобает поэт,- себя.

Ее трагизм в «Черепках» и в других произведениях 30-х годов проистекает именно из чувства вины, то есть из сознания невозможности одолеть зло, иначе говоря, своей обреченности и внутреннего, но, увы, бесплодного единоборства с ним путем художественного творчества и нравственного противостояния. Последнее же стихотворение этого цикла («Вы меня, как убитого зверя…») написано, как предполагается, в 50-х годах - после известного постановления ЦК и погромной речи тогдашнего идеолога Жданова. Оно примечательно и своей трагической образностью, символизирующей судьбу поэта в стране-застенке, и не менее пронзительным чувством уязвленного гражданского достоинства.  Ахматова  в этом  стихотворении  скорбит не только о себе, но и о стране, выставившей на позор всему миру вздернутого на дыбу поэта. Такой силы обобщения и трагического величия не достигал тогда никто из современных художников, включая даже и тех, что писали честные книги большой силы, не рассчитанные тогдана печать и появившиеся  лишь после 1986 года.  

Надо сказать, что Ахматова была, по сути, единственным поэтом, кто в 30-е. годы столь высоко нес звание поэта, при всем том, что мы теперь знаем и произведения тех лет Мандельштама, и «тюремные» стихи Бергольц, и «каторжные» произведения Б. Ручьева, а также многочисленные стихотворения, написанные политзаключенными, томившимися и погибавшими в зловещей системе ГУЛАГА. И она была, по-видимому, единственным, поэтом, у кого с такой силой выразилось не только страдание и. гнев, но и то чувство собственной вины за свершившееся, которое так отчетливо проявилось и в «Черепках», и в других произведениях тех лет. Примечательно в этом отношении и стихотворение «Другие уводят любимых…»:

    * Другие уводят любимых,
    * Я с завистью вслед не гляжу.
    * Одна на скамье подсудимых
    * Уж скоро полвека сижу.
    * Вокруг пререканья и давка,
    * И приторный запах чернил.
    * Такое выдумывал Кафка
    * И Чарли изобразил.
    * И в тех пререканиях важных         
    * Как в цепких объятиях сна,
    * Все три поколенья присяжных
    * Решили: виновна она.
    * Меняются лица конвоя,
    * В инфаркте шестой прокурор…
    * А где-то темнеет от зноя

 



    * Огромный небесный простор,
    * И полное прелести лето
    * Гуляет на том берегу…
    * Я это далекое «где-то»
    * Представить себе не могу.
    * Я глохну от зычных проклятий.
    * Я ватник сносила дотла.
    * Неужто я всех виноватей
    * На этой планете была?

Нетрудно заметить - и по этому стихотворению, и по некоторым другим, близким к нему по смыслу, что чувство вины, столь резкое и отчетливое в поэзии Ахматовой в предреволюционные и в 20-е годы, заметно меняет свою тональность во времена тяжелых репрессий, обрушившихся на народ в предвоенное пятилетие. Оно полностью, впрочем, никогда не уходит ни из ее поэзии, ни тем более из ее сознания, но все же именно в 30-е годы сменяется сначала горестным недоумением, а затем и неприятием несправедливой кары, ниспосланной на страну. Она начинает быстро понимать, что ее судьба - всего лишь одна из миллионов судеб, совершенно сходных с ее собственной, что ее жизнь зеркально повторяет народную, которой она по праву рождения и судьбы принадлежит. И тогда чувство вины если и не снимается полностью, то, во всяком случае, пересматривается ее индивидуальный, а может быть, даже и индивидуалистический смысл. Все чаще и чаще соединяет она собственную судьбу с судьбой народной. Черная беда и, личная трагедия не становились легче, но в какой-то степени как бы оправданное всеобщей бедой и трагедией.

Уже говорилось о том, что Ахматова была исключительно цельным человеком. То, что могло показаться неожиданным ее публицистическая лирика 30-х годов и выход к горизонтам народной жизни, на самом деле являлось закономерным продолжением устойчивости ее тем и мотивов. С этой точки зрения между лирикой 30-х годов есть прямая преемственная связь с гражданскими стихами периода революции («Мне голос был. Он звал утешно…») и первых пореволюционных лет («Не с теми я, кто бросил землю…», «Все расхищено, предано, продано…»).

Лирика 30-х годов, включая цикл «Черепки» и поэму «Реквием», была во многом подготовлена исканиями и обретениями тех лет в очень сильной степени. Можно вспомнить не только указанные стихотворения, но и некоторые другие, имевшие для Ахматовой, большой принципиальный смысл и вовремя (да и впоследствии) не оцененные современниками. Так, в том же знаменательном 1922 году (который, как мы помним, иные считали датой литературной смерти Ахматовой), когда она написала «Не с теми я, кто бросил землю…», было создано примечательное стихотворение «Многим» (опубликовано в 1923 году), где есть строфа, словно предвещающая будущую мелодию «Реквиема»:

    * Я голос ваш, жар вашего дыханья,
    * Я отраженье вашего лица.
    * Напрасных крыл напрасны трепетанья,
    * Ведь все равно я с вами до конца…
    * Многим

Как уже говорилось, одним из художественных способов расширения смысла описываемых событий было у Ахматовой использование библейских мотивов, аналогий и ассоциаций. К библейским мотивам она прибегала на протяжении всей своей творческой  жизни.  Кстати сказать, эпиграф одно время, когда при подготовке сборника «Бег времени» шла речь о включении «Реквиема» в книгу, за что ручался курировавший тогда это издание А. Сурков, был едва ли не главным препятствием и для редакторов, и для цензуры. Предполагалось, что народ не мог при  власти находиться в каком-то «несчастье». Но Ахматова и тогда и позже решительно отказывалась снять эпиграф и была права, так как он, с силой чеканной формулы, лапидарно и бескомпромиссно выражал самую суть ее поведения - как писателя и гражданина: она действительно была вместе с народом в его беде и действительно никогда не искала защиты у «чуждых крыл» - ни тогда, в 30-е годы, ни позже, в годы ждановской расправы.