Первый самостоятельный опыт Белого в искусстве начался с создания нового жанра, сознательно названного им «Симфонией».  Из многообразных увлечений духовной жизнью, владевших Белым в годы его самоопределения и развития, музыка играла решающую роль.  «В те годы чувствовал пересечения в себе: стихов, прозы, философии, музыки; знал: одно без другого - изъян; а как совместить полноту - не знал; не выяснилось: кто я ? «.  Не случайно этот новый жанр, построенный по законам музыки, но воплощённый в слове, родился в недрах символистической школы. Литературные симфонии - результат синкретической культуры символизма. В них сказалась многогранность или, как говорил Белый, «многострунность» новой духовной культуры, созданной символизмом. Именно русские символисты, «второй волны» и особенно теоретики и организаторы этого течения Андрей Белый и Вячеслав Иванов необычайно остро осознавали все явления жизни как многообразное диалектическое единство. Единство науки и искусства, философии и религии, злобы дня и исторических традиций, современности и вечности.  Борьба сил света и тьмы, божественного и сатанистических организует общую музыкальную тональность в первый - «Северной симфонии»А. Белого созданный им в 1900 году.  «Вылупившаяся», как позднее писал сам художник, « из музыки Грига», образов полотен модного тогда Беклина, немецкой романтической литературы эта симфония была одновременно и данью декадентской поэзии и одной из первых попыток отрицания её.  Первая симфония Белого, осуществившая новую музыкальную норму в слове, построена как ряд однострочных или двустрочных абзацев. Короткие ритмичные фразы, местами переходящие в рифмованные стихи, образуют гирлянды почти песенных строк. Среди них часто появляются строки-отражения, строки-эха, подхватывающие последние слова предыдущей строки:

* «Леса шумели.
* Шумели…»
* «Одинокая королевна долго горевала.
* Долго горевала…»
* «А на улицах бродили одни жени да
* и то лишь весною.
* Лишь весною».

Словесная ткань симфонии пронизана повторяющимися строками, возникающими как бы вне связи с логическим ходом повествования: «Таков был старый дворецкий» или «хотя и был знатен». Словесная связь сквозных повторений создаёт своеобразный музыкальный строй - настрой и лад симфонии.  Сказочно-легендарная романтика, навеянная музыкой Грига, не исчерпывается для Белого его ранней «симфонией». Через одиннадцать лет он к ней возвращается в сборнике стихов «Королевна и рыцари» уже в форме баллад.  Первая симфония Белого еще переполнена томными красивостями и модными в то время банально-легендарными мотивами. Но в ней уже намечается одна неотъемлемая черта всего творчества Белого - сочетание патетического с гротескным, приподнятого с великолепными нелепостями, с образами угловато- преувеличенными я чуть карикатурными.

Кентавр шумно галопирует по симфониям, ранним стихам и поздним вариантам этих юношеских стихов.  «Его вороное тело попирало уставшую землю, обмахиваясь хвостом Глубоким лирным голосом кентавр кричал мне, что с холма увидел розовое небо… Что оттуда виден рассвет…» («Северная Симфония») 

Символические «зори» - любимая тема раннего Белого - входят в симфонию неразрывно с этим причудливым, диковатым и сказочным образом кентавра.  С этим же кентавром в разных его ипостасях и превращениях Белый не расстается на протяжении всех трех своих симфоний. Но в первой кентавр еще стремительно романтичен, а во второй подан злободневно - насмешливо.  Мифологические образы Белый вдвигает в современный ему быт, при зему1яет обыденностью, делает шутейными и зловеще-забавными. В стихе творении «Игры кентавров» есть строка, посвященная пожилому кентавру, - «хвостом поседевшим вильнув». Этот поседевший хвост превращает фантастического кентавра в смешное, почти домашнее животное. Белый любит соединять повседневность с необычайностью. В традиционно сказочный реквизит легендарного сюжета Белый включает детали современного быта, по-детски обыгранные.  В своих мемуарах «Начало века» Белый признается: Фавяны, кентавры и прочая фауна - для романтической реставрации красок и линий сюжетных художественного примитива». Глубокий автобиографизм второй симфонии определяет ее сущность и окраску. Симфония эта писалась в 1901 году - переломном году нового века.

Для Белого, Сережи Соловьева и всего круга молодых символистов это «год зорь», предчувствий и чаяний, влияния теорий и стихов Вл. Соловьева, пора высокой влюбленности. 

Теория Вл. Соловьёва о Софии Премудрой - воплощении Вечной Женственности, призванной спасти мир, его преисполненные пророчеств стихи становятся главным источником вдохновения молодых символистов. Они под огромным влиянием Вл. Соловьева не только в творчестве, но и в жизни. Все они охвачены высокой романтической влюбленностью. Блок к Л. Д. Менделеевой, Белый к М. К. Морозовой, Сережа Соловьев к гимназистке. Блок в те годы создает цикл лирических «Стихов о Прекрасной Даме». В доме Соловьевых Белый и его друзья восторженно читают их в pукописи. «Стихи о Прекраснои Даме» с предельной силой выражают настроения и устремленность все



 




го круга символистов второй волны. Тема зари и просветленного ожидания как бы разлиты в воздухе, и неслучайно Блок, Белый и Сергей Соловьев в своих поисках приходят к одному. Все эти настроения и мистические искания и передает вторая симфония Белого. В ней жизнь и творчество круга Белого и его друзей слиты нераздельно. В ретроспективном дневнике - «Материал к биографии…» - в главе «Февраль 1901 г.» Белый записывает: «В душе проносится биографией тема второй симфонии. На Фоминой пишу первую часть Московской симфонии. Так в этот месяц и в следующие я переживал то именно, что переживает герой моей второй симфонии Мусатов; вторая симфония - случайный обрывок, почти протокольная запись этой подлинной огромной симфонии, которая переживалась мною ряд месяцев в этом году». 

После восторженного отзыва М. С. Соловьева о второй симфонии Белый недоумевает: «Я изумлен: пародию называют художественным произведением!» А в статье «О себе как писателе»: «Первое произведение было написано в полушутку для чтения друзьям: за чайным столом». То же и в мемуарах «Между двух революций»: «Симфония писалась, как шутка; ее приняли как пророчество; Блок - и тот думал, что она - в паре с его стихами о Даме».  Это противоречивое сочетание вдохновенной экзальтированности, почти пророческой мистики с беспощадным остросатирическим разоблачением ее характерно и для всего творчества Белого, и для его понимания жанра симфонии..  «Огонь диссонанса», освещающий противоречия и контрасты жизни, пронизывает «Симфонию (2-ю. драматическую)».  Сатира в ней явно преобладает над мистическими иллюзиями. Целый ряд эпизодов жизни молодых символистов, отраженный в симфонии, взят у Белого под иронический прицел. Сравним дневниковые записи и те же факты, обрисованные в симфонии. 

В ретроспективном дневнике 1901 г. Белый описывает эпизод с появлением новой звезды, вызвавшей в массах какие-то мистические чаяния и ожидание решающих перемен.  «Наши ожидания какого-то преображения светом максимальны; миг начинает  казаться, что мы уже на рубеже, где кончается история, где за историей  начинается «восстание мертвых». И тут же по газетам на небе вспыхивает  новая звезда (она вскоре погасла). Печатается сенсационное известие, будто  эта звезда сопровождала Иисуса младенца; Сережа прибегает ко мне  возбужденный со словами «Уже началось!». Начались события огромной  эпохальной важности».  А вот как что почти дословно отражено во второй симфонии:  «С Воронухиной горы открывался горизонт. Из темных туч сиял огненный  треугольник. Собирались народные толпы и видели в том великое знамение.  «…» Один пришел к другому, красный от ходьбы. Не снимая калош, кричал из  передней: «Священные дни начались над Москвой «…» Воссияла на небе новая  звезда! С восходом ее ждем воскресения усопших…» 

Казалось бы, дословно повторяется отрывок с маленькими, чуть заметными  ироническими деталями - «красный от хотьбы « и «не снимая калош». Эти  бытовые детали сразу снимают мистический ореол, снижают события, делают  сцену комической.  Любопытно, что на протяжении всего творчества Белого образ калоши в стихах, симфониях и даже статьях всегда вносит какой-то нелепо - смехотворный гротескный привкус. В «Золоте в лазури» - «бледный незнакомец, распустив зонт и подняв воротник, мчался по городу, попадая калошами в лужи», или «Смотрит палец из калоши» («Попрошайка»), или «Одевались. Один не мог попасть в калоши от волнения». А в стихах 1926 г. «Как упоительно калошей лякать в слякоть».  А во второй симфонии о комическом персонаже Поповском: «Ноги его были и калошах «…» хотя было тепло и сухо», или «Два хитровца выломали замки, но не найдя лучшего, унесли старые калоши», или «Надевая калоши, сказала прислуге: «Л у меня скончался Петюша», и наконец в поэме «Первое свидание» калоша обрастает каламбуром: неразбериха театрального разъезда передана строчкой: «Не та калоша: Каллаша!!». 
Вся вторая симфония полна пародийным обыгрыванием собственных экстазов.  Увлечение Белого философией, в частности «Критикой чистого разума» Канта, разоблачено в образе молодого философа, сошедшего с ума в тщетном усилии проникнуть в глубины кантовской философии.  Позднее в сборнике стихов 1909 г. «Урна» увлечению Белого Кантом посвящен целый раздел «Философическая грусть», пронизанный тонкой иронией.  «Вторая драматическая» на всем споем протяжении отмечена контрастными сочетаниями злободневности с вечностью. Злободневность сказывается прежде всего в шутливом искажении имен известных в то время деятелей искусства, литературы, журналистики: Шаляпин - «Шляпин», Розанов - «Шиповников». Д. Мережковский - «Мережко вич», «Дрожжиковский».  Или модные в те годы имена обыгрываются иронически: «На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями. Это был как бы второй Ницше»… «Ницше тронул поводья…».  С какой-то проказливой шутливостью Белый насмешливо расписываем религиозные причуды московских мистиков:  «Сеть мистиков покрыла Москву. В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному «..» Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром. Третий ехал летом на кумыс; он старился поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву».  Любопытно, что слова, в которые Белый вкладываем высокий позитивный смысл, например, «многострунный», во второй симфонии он обыгрывает иронически: «Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где бывал весь умственный цветник подмигивающих.

Сюда приходили только те, кто мог сказать что-нибудь новое и оригинальное. Теперь была мода на мистицизм, и вот тут стало появляться православное духовенство «…» Все собирающиеся и этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева, заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии. Все они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не удивлялись «…» Все это были люди высшей «многострунной» культуры».  Вторая симфония пестрит такими ироническими пассажами.  Но особенность Белого в том, что расширяя территорию своих вещей, осваивая все новые исторические пласты, он никогда ни от чего не отказывается, сохраняет сложный, с юности противоречивый образ поэта и совмещает пафос с пародией. Сюжет симфонии развивается на фоне жизни большого города. Перед нами панорама Москвы - Арбат, кладбище Новодевичьего монастыря, Зачатьевские переулки. Все описано локально точно.

Но это не просто Москва, это сгущенный и обобщенный образ вообще большого города. Город - вместилище трагических событий - стал излюбленным образом литературы 20-го века. Таким на Западе предстал он в поэзии Верхарна. Город, как жестокий, бездушный, убивающий своими контрастами механизм - постоянная тема лирики Брюсова. Город, как страшный мир вырисовывается в третьем томе Блока. Город - зловещий своими социальными противоречиями, убогой обыденностью мещанских судеб и безумием людей, растерянных и одиноких, - центр событий, разыгрывающихся во второй симфонии Белого. Страшный мир в ней - это прежде всего бессмысленная нелепость и алогичность жизни. В ракурсе к биографии Белый называет это «сочетание бытика с бредиком».  Во второй симфонии старушку из богадельни протыкает шилом безумец, сбежавший из сумасшедшего дома. Поливальщики, борясь с пылью, разводят на улицах мокрую грязь. Монотонные гаммы символизируют вечность и скуку. К бойне подвозят стада обреченных быков. В городе тускло скучают и тоскливо умирают обыватели. Таков Дормидонт Иванович, точно вышедший из гоголевской «Шинели» чиновник. Он вдвинут в плотный и убогий быт - самовар, чай до седьмого пота, мятные пряники, которые он скармливает проказливому племяннику, любопытство к окнам соседей, баня, смерть от простуды. 

Тусклый быт местами сгущен до физиологической тошнотворности. То и дело во второй симфонии упоминаются грязные ногти, гнилые зубы, гнойные раны нищих, выставленные напоказ; весь этот отталкивающий набор дан не в сгустке, а разбросан отдельными штрихами по всей вещи. 

Очень своеобразно воплощена в симфонии нелепость жизни: в коротких фразах- абзацах через предлоги а, и. но связываются абсолютно несопоставимые явления, подчеркивается бессмысленность их одновременного существования.  «В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, и петух водил кур по мощеному дворику», или «Талантливый художник на большом полотне изобразил «чудо», а в мясной лавки висело двенадцать ободранных туш», или «В тот самый момент, когда полусказка простилась си сказкой и когда серый кот побил черного и белого…» Языковой гротеск, иронически смещающий повествование, Белый применяет в симфонии очень разнообразно. Он часто издевательски подменяет род: о мужчине говорится «она», «свинья», «особа». «Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу». Третья симфония Белого «Возврат» построена на идее вечного возвращения.

Судьба героя дана как бы в трех ипостасях - сначала до земной; ребенок играет с орлом на берегу океана. Он погружен в беспредельное блаженство единого потока Вечности. Затем - земной круг, когда отзвуком далекого сна к герою возвращается воспоминание об этой вечно прекрасной жизни, а сам он - магистрант Хандриков - влачит жалкое существование в убогих условиях с некрасивой умирающей женой, дефективным ребенком, злыми сослуживцами научной лаборатории; и, наконец, последняя часть, когда в освобождающем безумии Хандриков вырывается из тесных пределов этой беспросветной жизни, попадает в санаторий для душевнобольных, управляемый доктором Орловым, в забвении обретает счастье утраченной вечности и тонет.

Тема вечности и безумия переплетаются и в стихах, и в симфониях. Белый часто сплетает основные лейтмотивы замысла в сложное единство. Во второй симфонии сумасшедший в больнице «внезапно открыл перед всеми бездну. Сумасшедший тихо шептал при этом: «Я знаю тебя, Вечность».  В третьей симфонии Орел венчает ребенка - будущего душевнобольного - тернистым венцом страдания.