В России серьезно и настойчиво заинтересовались этим вопросом лишь в советское время. Русская классическая литература, музыка, живопись до самой глубины пронизаны духом катарсиса, но к теоретическим размышлениям на эту тему в их прямом выражении в России XIX века тяготения не было. Правда, о феномене катарсиса или близких к нему явлений русские авторы (в их числе Пушкин, Белинский, Чернышевский) почти всегда писали без употребления этого слова, которое, кстати сказать, даже Блоку (зрелого периода) иногда казалось слишком выспренним. Но и эти немногочисленные писания складывались в определенном направлении, главным образом — в этическом. Во вступительной статье к «По-лике» Аристотеля авторитетный исследователь вопроса II. И. Новосадский приходит к выводу, что в русской научной литературе XIX века «учение о катарсисе является большей частью в освещении „Гамбургской драматургии"» Лессинга. Эту мысль Новосадского следует поддержать. Мы не ошибемся, если признаем, что в понимании катарсиса в России прошлого столетия преобладало этическое направление, связанное генетически или ассоциативно со многими культурными источниками и, более других, с суждениями Лессинга. Но этого мало. Мы вправе утверждать, что и толкование и само явление катарсиса в русском искусстве того времени, и прежде всего в русской художественной литературе, носили преимущественно этический характер. Пушкинские стихи том, что его муза пробуждала «чувства добрые», конечно, применимы не только к Пушкину, но и к другим русским писателям.

В русской литературе, непосредственно предшествующей символизму, и в самом символизме понятие «катарсис» использовали чаще, чем в литературе начала и середины прошлого века. Этим термином пользовался Вл. Соловьев (в статьях «Красота в природе», 1899; «О лирической поэзии», 1890) и уже в XX столетии — Вяч. Иванов (больше всех), Иннокентий Анненский, Евг. Аничков, реже других — Блок. Заслуживает внимания тенденция к смысловому расширению этого термина. Так, Вл. Соловьев, ссылаясь на Аристотеля, толковал катарсис как «улучшение души человеческой» и, ссылаясь на «Республику» Платона, — как «религиозно-нравственное действие» «музыки и лирики». В другом месте, развивая эти мысли, он отмечал, что «не одна только трагедия служит к очищению души: быть может, еще более прямое и сильное действие в этом направлении производит чистая лирика. Поэт, — прибавляет он в той же статье, — вдохновляется не произвольными вымыслами, а черпает свое вдохновение из ... вековечной глубины бытия.

Эволюция человека и природы мыслится Вл. Соловьевым как движение к их одухотворению, преображению, просветлению. Этот мировой процесс имеет в широком смысле слова — это очевидно из концепции Вл. Соловьева — катарсический характер. Его движущая сила — любовь, которая проявляется и в человеческих душах, в общественном строительстве, и в искусстве. Преобразующей способности искусства Вл. Соловьев придавал особенно большое значение. В искусстве, как и в душе человека, и во всем мире, реализуется красота, которая, по Вл. Соловьеву, как и по Достоевскому, «спасет мир» и за которой стоят еще более высокие, божественные начала.

 



Русские авторы XX века, связанные с символизмом, писали о катарсисе чаще всего без этого термина и без обязательного упоминания об Аристотеле. Кроме того, обращает внимание заметный отход их от этического толкования катарсиса, или, точнее, ослабление его этического содержания. Не случайно близкий к символизму известный литературовед и фольклорист Евг. Аничков, признавая нравственный принцип в понимании Аристотелем поэзии, отрицал его в подходе Аристотеля к катарсису.

Блок не задумывался о катарсисе как особой теоретической проблеме, но в своих размышлениях о поэзии не мог о нем не вспоминать. Так, в письме к С. М. Соловьеву он ставил вопрос об очищающем значении второй симфонии А. Белого («есть ли... это полное очищение?», улавливал следы катарсиса в поэзии Брюсова, особенно в «Вечеровых песнях», а в статье «Три вопроса» (1908) в прямой форме утверждал, что «голос долга влечет (современного художника) к трагическому очищению».

Чаще других обращался к мысли о катарсисе Вяч. Иванов. Это было изначально предопределено и его интересом, зависимым от влияния Ницше, к древнегреческой религии Диониса и Аполлона, и его тяготением к трагедии, и его стремлением создать эстетическое учение, в основе которого лежит соловьевская идея о преобразующей личность роли искусства.

Тема катарсиса звучит во многих работах Вяч. Иванова, в его раннем исследовании «Эллинская религия страдающего бога» (1903, 1904), в статьях «Новые маски» (1904), «Предчувствия и предвестия» (1906), «Сущность трагедии» (1911), «Достоевский и роман-трагедия» (1911, 1914), «Мысли о символизме» (1912),, но особенно I! его книге «Дионис и прадионисийство» (1923) и в лекциях, прочитанных в Бакинском университете в начале 1920-х годов (сохранились в рукописном конспекте, составленном О. Тер-Григоряном). Понимание катарсиса и этих работах Вяч. Иванова последовательно усложнялось и обогащалось новым материалом, но в основе своей изменилось сравнительно мало. Уже в 1904 году он соглашался с Аристотелем в том, что «критерий художественного действия есть „кафарсис"». Древнейшую форму катарсиса Вяч. Иванов выводил из прадионисий-ских и дионисийских религиозных культов древней Эллады, а в позднейшей литературной реализации катарсиса видел некое «внутреннее событие», преобразующее души зрителей, приводящее их к очищению и успокоению. В эллинской трагедии, согласно взглядам Вяч. Иванова, религиозное содержание катарсиса потеряло свою действенность и сохранилось лишь в форме реликта — «воспоминания». «Имеет ли он (катарсис), — говорил Вяч. Иванов в своих бакинских лекциях, — значение медицинское (намек на теорию Я. Бернайса), религиозное, но он несомненно имеет нечто, похожее на чудесное, неожиданное выздоровление. Катарсис — душевное событие, спасение души зрителя от гибели, которая могла произойти в результате заглядывания его души в пропасть...» (лекция XIII). И далее — о том, что трагедия «на своих вершинах», а значит, и катарсис, не укладывается в рамки «чистого искусства» и уходит в психологию, в метафизику и в жизнь. Причем во всех этих формах в основе катарсиса преобладает не императивное, рационалистическое «что», а иррациональное как».