Это трактуется Белым на почве национально русской идее. И в последнем абзаце «Трагедии творчества»: «Не Петербург, не Москва - Россия; Россия и не Скотопригоньевск, не городок Передонова, Россия - не городок Окуров. Россия - это Астапово, окруженное пространствами; и эти пространства - не лихие пространства: это ясные, как день Божий, лучезарные поляны».

Введенные в роман лирические пророчества о духовном возрождении России относительно связаны со славянофильскими традициями. Они не вытекают из сюжетной сути романа, а даются как согласованное с ней, но не обусловленное ею дополнение. Очевидно, Белый как художник не чувствовал за собой права настаивать на своей утопии. Отрываясь от реальной исторической стихии, не возлагая надежд на историю, Белый, подобно Л. Толстому, видел реальный путь, выводящий человечество из тупика, прежде всего в духовном преображении отдельных людей. В роман введен образ «печального и длинного», образ Христа, как бы воплощение духовного просветления, высшей этической нормы, хотя этим содержание образа не исчерпывается. «Печальный и длинный» становится «световым центром» романа, он возникает в трудные минуты перед его героями как просветляющее явление их совести. Белый к церковному конфессиональному мировоззрению относился свободно и независимо.

В «Петербурге» образ Христа («печальный и длинный», «белое домино») не повторяет аналогичных образов в предшествующем и последующем творчестве Белого, но, конечно, тесно связан с ними. Он является лишь во второй половине романа - в главах 4-й, 6-й и 7-й. «Печальный и длинный» - это постоянные эпитеты, опознавательная формула, которая служит ядром образа и сопровождает его при его появлениях. Знаменательно здесь сочетание этой пары эпитетов. «Печальный» - приложимо к человеческим образам всех иерархий, в том числе самых высоких. «Длинный» - непривычно для определения «возвышенных образов» и подходит, в плане обычного словоупотребления, к персонажам вполне «заземленным», внося в их характеристику долю иронии («длинной», почти «долговязой» мыслится, например, фигура Дон-Кихота, который вместе с тем именуется Рыцарем Печального Образа). Соединение обоих эпитетов (оно необычно и парадоксально), прежде всего, вносит в восприятие образа ощущение странности, подымая того, к кому оно относится, над обыденностью. Но эпитет «длинный», помимо других содержательных атрибутов образа, мешает «печальному и длинному» полностью выйти за пределы мира реальностей, как бы останавливает его на границе пространственного объективного мира. Таким двумирным и является в романе этот символический полупризрак-получеловек. В нем переплетаются мистериальные и едва ли не бытовые черты.


 



Возникает также мысль о связи фигуры «печального и длинного» с антропософским представлением о Христе (начало увлечения Белого Штейнером и его проповедью относится именно ко времени работы его над «Петербургом»). Однако этот сложный вопрос вряд ли можно решить положительно. Стоит заметить, что в ранней, так называемой «журнальной редакции» «Петербурга» было приведено в форме цитаты письмо некоего неизвестного теософа, где говорилось в терминах Штейнера о предстоящем в скором времени «эфирном явлении Христа». Пророчества, вложенные в это письмо, были, несомненно, близки мыслям самого Белого. Но приведенную фразу Белый не ввел в письмо, вошедшее в основной «сириновский» текст романа. Содержание ее и вообще не имеет прямой связи с образом «печального и длинного». Можно прибавить к этому, что Белый в книге «Почему я стал символистом...», признавая большое влияние антропософии в тематике «Петербурга», по-видимому, преувеличивал это влияние. По крайней мере, на следующей странице этой книги он сообщал, что «антропософией навеянные (в его романе) темы не встречали отклика среди антропософов; перевод «Петербурга» на немецкий язык ужаснул немецких друзей...» (то есть немецких антропософов) (ЦГАЛИ).

Созданный Белым образ «печального и длинного» незнакомца, бесспорно, вполне оригинален и самобытен. Но тенденция к изображению Христа в современной жизненной обстановке, даже в быту распространена в мировом искусстве, между прочим в русском фольклоре. Так, в сборнике А. Н. Афанасьева «Народные русские легенды» (Казань, 1914) приведен целый ряд сказаний о хождении Христа в нищенском рубище, одного или с апостолами (чаще с Петром) или с Николаем Угодником, по русской земле. Таким образом, стихотворение Тютчева на эту тему («Эти бедные селенья») имело вполне определенную фольклорную опору. А. Н. Пыпин в статье, приложенной к сборнику Афанасьева, называет этот мотив «одним из любимых мотивов легенды вообще». «Христос,- пишет он, - является на землю обыкновенным человеком, чтобы испытывать людей и направлять их на добрые дела».

Фольклорный Христос ходит по деревням, просится на ночлег, разделяет с бедными мужиками их трапезу, помогает им молотить, братается с кем-то из них, становится крестным мужицких детей, вознаграждает мужиков за малое их добро, совершая очень простые, «бытовые» чудеса, и карает за черствость и грехи. Он странник, бредущий по дорогам, как нищий. Этот обобщенный образ заменяет описание его внешности и одежды, так, что лишь в единичных случаях появляются определения «муж лицом светел».

В духовных стихах образ Христа-странника, сошедшего к людям на русскую землю, возникает крайне редко, по иногда все же встречается и в них. Белый несомненно был хорошо знаком с поэзией народа, и созданный им образ «печального и длинного», идущего по улицам города рядом с другими людьми, похожего на них, мог быть если не навеян, то подтвержден, санкционирован этой поэзией.

Но импульс к созданию образа «печального и длинного» был воспринят Белым не столько от фольклора, сколько от литературы (Тютчев, Тургенев, Лесков). Можно предполагать, что фигура «печального и длинного», самый замысел его и некоторые черты его образа не остались без влияния прежде всего «поэмы» Достоевского «Великий инквизитор», вошедшей в его роман «Братья Карамазовы». Как уже было сказано, в конкретном живописании образов Христа у Достоевского и Белого выявляются общие признаки. Но эти образы не только совпадают, но и отличаются друг от друга.