Разве не размышляли над диалектикой добра и зла, преступления и наказания, над правом человека судить и карать человека, бороться со злом равноценными ему или какими-то иными средствами все великие умы человечества? Разве впервые вставал вопрос о границах и формах действенного гуманизма, жестокости и принуждения, права лишить человека жизни, даже если это не человек, а «моль», тлен, слизь, заражающие других людей? Об этом ведь писали Толстой и Достоевский, над этими проблемами бьются и сегодня наши и зарубежные философы, художники, мыслители.

И сколько уже дано ответов! Каких разных, несовместимых, противоположных ответов, внушающих веру и надежду в слабого человека или лишающих веры и надежды его, живущего во враждебном современном мире всеобщего разобщения и отчужденности…

Многое в романе Юрия Бондарева возвращает нас мыслью к великому русскому романисту Федору Достоевскому. Их связывает в данном случае схожесть ситуации и возникающих вопросов, мучительный, до дна обнаженный, бесконечно искренний поиск истины в себе самом и в мире, обрекающем людей на страдание, неравенство, власть лжи и обмана. Так же, конечно, как и жажда добра, реального, действенного, бесконечно обостренная способностью понять и принять на себя чужую беду, пережить чужое страдание.

В этой первоосновательной общности заключены и зерна различия Достоевского и Бондарева, которых разъединяет очень многое: историческое время прежде всего, революционная идеология и завоевания революции, отношение к религии, которой Достоевский придавал большое значение в общественной нравственности. Да и все остальное, что предполагает дистанцию, измеряемую более чем столетием.

Бессмысленно, конечно, ставить Бондарева в прямую зависимость от Достоевского. Между ними существуют глубинные и диалектически сложные связи, обусловленные не личными пристрастиями и вкусами, но объективными жизненными противоречиями, движущими развитие человеческого существования, психологией, мировоззрением, художественным творчеством. Эти связи менее всего носят характер подражания, они в потаенных глубинах, не всегда постигаемых только рационально-логическим способом.

Литературные пристрастия и вкусы Юрия Бондарева носят отчетливо избирательный характер. Ему чужда эстетическая всеядность, которая нередко служит признаком дилетантизма. То, что он ищет в искусстве, к чему тянется и что ценит, находится в известном соответствии с его собственными художническими данными и потому благоприятствует их совершенствованию и возмужанию.


 



В разные периоды жизни интерес к тому или другому корифею русской литературы усиливался или уступал место новому, но внутренний контакт с ними, неизменно питавший творчество Бондарева, никогда не прерывался. Так, например, говоря о крупных литературных формах, Бондарев признается, что «по обостренности и обнаженности жизненных ситуаций, по некоему ощущению вечной проблемы выбора», которая встает перед персонажами, ему особенно близки Лев Толстой и Достоевский. Утверждение в части, касающейся Достоевского, как будто бы парадоксальное. Трудно, кажется, вообразить таланты более противоположные. И все же, если вдуматься, здесь есть своя внутренняя логика, позволяющая уловить типологическое сближение творчества этих разных писателей.

Припомним, как характеризовал в свое время П. А. Вяземский аналогичное сопоставление Пушкина и Жуковского: «В Пушкине нет ничего Жуковского, но между тем Пушкин есть следствие Жуковского. Поэзия первого не дочь, а наследница поэзии последнего, и по счастию обе живы и живут в ладу…».

Не дочь, а наследница, и связаны они сложно опосредованной преемственностью национальной культуры, ведущей не к подражанию, заимствованию или внешнему подобию, а к развитию. Вот что позволяет нам сопоставлять Бондарева с Л. Толстым и Достоевским.

В искусстве Достоевского Юрия Бондарева неизменно притягивает бесстрашие, с каким погружает писатель свой безжалостный «скальпель» в самые  глубокие глубины человеческой психики, не страшась страдания и муки, исследует потаенные силы личности, в преодолении губительных противоречий света и тьмы ищет пределы «безнаказанности» в борьбе с безнравственностью. Его влечет к себе неотступная и неутолимая жажда истины и справедливости, томящая гениального художника и мыслителя. Он разделяет любовь и сострадание Достоевского к людям, его непримиримость к разъедающему душу эгоизму и «ядовитому индивидуализму», разящую сатиру Достоевского («бич не может быть мягким, на то он и бич»), желание писателя будить и неустанно поддерживать в людях «ощущение человечности», «невыносимое беспокойство и протест» против несправедливости, униженности и безответности.

Бондарев хорошо различал сходство и противоположность гуманизма Льва Толстого и Достоевского, и это в свою очередь многое объясняет в притяжениях и отталкиваниях, образующих систему взаимодействия его собственного искусства с искусством великих русских гуманистов. «В поисках и утверждении нравственных идеалов,- скажет Юрий Бондарев,- они были, конечно, похожи, эти два величайших писателя и философа, их объединяло одно - страстное беспокойство за судьбу человека, стиснутого тисками общественной несправедливости, мечущегося в окружении безнравственности».

Но к разгадке этих тайн каждый шел своим путем. «Если Толстой, всю жизнь мучаясь идеей самоусовершенствования и опрощения во имя социальной справедливости и любви к ближнему, вкладывал так или иначе в свои творения неистощимую силу здоровья, исходящую даже от его стиля, от всей образной системы его, то Достоевский, тоже стремясь к усовершенствованию человека через евангелическое смирение после неистового бунта, напоминал измучившегося врача, до бессилия издергавшего своих пациентов противоречивым исследованием болезни и диагнозом. И вся образная система его была как бы болезненным инструментом, разрезающим воспаленную душу».

В постановке основополагающих проблем бытия, в исследовании антитезы человечности и бесчеловечия между русскими классиками и советским писателем просматривается и  сближающее  их  понимание ответственности человека перед обществом и общества перед человеком, и та историческая дистанция, которая в известном смысле сместила исходные точки анализа, угол зрения художника. Как раз она, эта дистанция, позволила современному искусству искать новый выход из постоянно возникающего «тупика» - противоположности личного и внеличностного, провидеть перспективу в единении людей, а не в их тотальном взаимоотчуждении.

Этот новый выход связан с сопротивлением, поступками, ведущими к преодолению безысходности человеческого одиночества, его страданий, отъединяющих от других людей, его беспомощности перед силами слепого рока. Опору давали новая, социалистическая общность людей, революционное учение и практика социализма, впервые в истории открывавшие реальную возможность утолить жажду добра и справедливости, томившую великих русских гуманистов.