Молодой Блок в набросках статьи о русской поэзии (1901 —1902), как позже и Белый, измерял достоинство и ценность русских поэтов — Тютчева, Фета, Полонского, Вл. Соловьева — отношением их поэзии к женственному, по сути мифологическому началу, в котором он видел не только «живую жизнь», но и «древнее» — «чистое от Астарты и Афродиты» (7, 36). «Стихи Леонида Семенова покоятся, — по мнению Блока, — на фундаменте мифа». «Я обозначаю этим именем, — прибавляет он, — не книжную сухость, а проникновение в ту область вновь переживаемого язычества, где царствует Весна и Смерть» (сочетание, характеризующее богиню преисподней, весны и произрастания Персефону). И далее: «От древности мы получили в наследство священные руны и священные переживания и поняли, о чем они говорят, о чем поют. Мы узнали, что здесь скрывается узел, связующий нас с правдами религии, народа, истории, указующий страну, куда улетела Дева Астрея» (Астрея — дочь Зевса и Фемиды, связана с идеей справедливости и с мифом о «золотом веке»; покинув землю, поселилась в небесных сферах).

Круг объектов, в которых, казалось Блоку, он улавливал тайное присутствие их первородных начал, был очень широк. В 1907 году, противопоставляя «огромный талант Островского» «заведомо меньшему» масштабу дарования Сухово-Кобылина, он отмечает, однако, в этом меньшем писателе привлекающую внимание «негаданную» особенность: «.. .в сатирическом фарсе «Смерть Тарелкина» проглядывают древние черты символической драмы». Классические произведения при перечитывании их вскрывали Блоку глубины времени, от которых становилось, по его признанию, «иногда немного страшно»; «...если, — пишет он, — взять сейчас в руки «Фауста» или «Онегина» или «Мертвые души», станет не по себе: древние воспоминания посещают. Может быть, поколения, следующие за нами, испытают то же, перечитывая «Нюренбергского палача». И эта связь искусства нового времени с древними стихиями, казавшаяся при первом ее опознании «страшноватой» или «страшной», осмыслялась Блоком как противоядие, защищавшее от филистерской цивилизации. «Я утверждаю, — писал он уже после Октябрьской революции, что чувствую в великом искусстве XIX века действительную опасность для цивилизации. Эти уютные романы Диккенса — очень страшный и взрывчатый материал; мне случалось ощущать при чтении Диккенса ужас, равного которому не внушает и сам Э. По. Во флоберовском «Сентиментальном воспитании» заключено древнее воспоминание, перед которым гуманные основы общежития начинают казаться пустой побрякушкой. Вагнер всегда возмущает ключи; он был вызывателем и заклинателем древнего хаоса. Ибсен уводит на опасные и острые скалы. В XIX веке оказалось вообще, что искусство способно сделать „как-то скучным разумный возраст человека. . ."» (1919, 6, 108—109; Блок цитирует здесь Гоголя).
Мотив сомнения в «разумном возрасте», в монополии эмпирического времени, звучит у Блока и в его статье об «Отелло» (1919). Смысл «Отелло», по Блоку, — в мистериальном или, глубже, мифологическом поединке добра и зла — сияющей «несказанной сущности» Дездемоны с антропоморфно-мифологическим злом, с адским началом, реализованным в образе Яго. Таким же стремлением приобщиться к, мифологическому анамнезису целиком проникнута речь-статья Блока о Врубеле (1910), в которой к мифу («легенде») приравниваются искусство и жизнь этого художника, его до одержимости напряженная и самоуглубленная работа над загадочно-трагическим образом Демона (ср. характеристику отца автогероя в «Возмездии»: «И может быть, в преданьях темных Его слепой души, впотьмах — Хранилась память глаз огромных И крыл, изломанных в горах....

Здесь следует сказать и о том, что Блок, ища в литературе тайное, древнее предание, находил нечто подобное и в текущих жизненных впечатлениях. Об этом свидетельствует, например, его зарисовка в «Молниях искусства» погребальной процессии, мелькнувшей на улицах Флоренции: «Все — древний намек на что-то, давнее воспоминание, какой-то манящий обман». Или — в характеристике житейского, правдивого, горького и неряшливого дневника «Женщины, которую никто не любил» (О. М. Соколовой): «Когда читаешь записки девушки-гимназистки, проведшей детство в невежественной и захолустной среде, невольно вспоминается Гретхен. Читаешь несколько слов об отношении молодой женщины к собственному ребенку — и вдруг овеет как бы «древний ужас», воспоминание не нашей эры». И еще — такое же впечатление, но уже от другого — от «тяжести просыпающейся детской чувственности»: «...чувство было новым, оно было легким и совершенно уносящим куда-то. И однако, в нем был особенный, древний ужас» «Исповедь язычника». Или в наброске «Ни сны, ни явь» — сонное видение восставших мужиков, сплетенное с образом былинных богатырей в сияющих кольчугах.

Близкое к этому движению лирического сознания Блока мы находим и в известных стихах «Незнакомки», дублированных в позднейшем стихотворении на ту же тему («Там дамы щеголяют модами...»):

И веют древними поверьями Ее упругие шелка,
и в ином варианте в стихотворении «Бред», где говорится о «Древней Деве» и есть такие стихи:
Уютны мне черные сны, В них память свежеет моя: В виденьях седой старины, Бывалой, знакомой страны. ..
(1905)
и еще — в стихах об аэроплане («В неуверенном, зыбком полете...»)—скорее «палеонтологическое», чем «культурное»:
Что-то древнее есть в повороте Мертвых крыльев, подогнутых вниз,


 




(1910, 3)
и еще—в «Шагах командора» — восклицание, сочетающее европейско-петербургскую легенду с миром античных представлений о неумолимой судьбе:
Выходи на битву, старый рок!
(1910, 1912)
и в стихотворении о разлуке («Превратила все в шутку сначала...», 1916), где эпитет «старинное» (дело) относится и к подлинной биографии автогероя, и, вероятно, к поэзии «всех веков» с ее памятью об Орфее, пушкинском пророке, Тангейзере, Данте, с ее древним и живым во все времена, может быть «сакральным», «делом»:
Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое,
и, наконец, — о России («Скифы»):
Остановись, премудрый, как Эдип, Пред Сфинксом с древнею загадкой!
(1918)

Притяжение Блока к этой почти лишенной очерченного содержания «умопостигаемой», «диффузной» древности соотносилось с его интересом к народной мифо-поэтической археологии — к магическому и отчасти сказочному фольклору. В этом смысле Блок не расходился с другими символистами, живо интересовавшимися реликтовым фольклором и книжной стариной — с Городецким, Бальмонтом, Ремизовым, тем же Вяч. Ивановым и позже — с близкими к символизму Клюевым и Есениным. В своей лирике Блок соприкасался с этим фольклором значительно меньше, чем названные поэты, но, начиная со «Стихов о Прекрасной Даме» и «Пузырей земли», в известной мере к нему обращался. (6 несомненном влиянии на творчество Блока сказки, в частности сказочной модальности, а также песни и в дальнейшем— частушки здесь вопрос не ставится.)

Наиболее содержательной и убедительной демонстрацией интереса Блока к магическому фольклору и так называемой «низшей мифологии», а вместе с тем свидетельством о знаниях его в этой области является статья 1906 года «Поэзия заговоров и заклинаний». Указанная статья, насыщенная исключительно яркими художественными образцами русской магической поэзии, как бы реализует томление Блока по целостному, действенному мировоззрению, которое он находил в архаическом первобытно-стихийном сознании народа, еще не тронутого отчуждающей и дробящей человеческую душу цивилизацией (мотив Руссо и романтиков). Особенно следует выделить мысль о действенности магического фольклора, который в сознании Блока несомненно перекликался с распространенным среди символистов учением о теургическом начале в искусстве. Считаясь в этом очерке с такими учеными, как Александр Веселовский, Потебня и Е. В. Аничков (хороший знакомый Блока), Блок вместе с тем не избежал некоторого «лирического воздействия» А. Н. Афанасьева, известного последователя мифологической школы, автора устаревшей даже тогда, но не потерявшей своего эстетического обаяния и широко известной в свое время книги «Поэтические воззрения славян на природу».

Эта сфера научно-поэтического творчества Блока хотя и не совпадает с тематикой мифологических исследований Вяч. Иванова, посвященных древнегреческим культам, но во многом соприкасается с положениями его эстетики. «Что познание — воспоминание, как учит Платон,— писал Вяч. Иванов в статье «Поэт и чернь» («Весы», 1904), — оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым — орган народного воспоминания. Через него народ вспоминает свою древнюю душу и восстанавливает спящие в ней веками возможности». В принадлежащем ему экземпляре книги Вяч. Иванова «По звездам» (1909) Блок это место отчеркнул. Конечно, приведенные и отмеченные выше высказывания Блока — скорее лишь намеки, «проговаривания» и дело не в них самих по себе, а в том большом и принципиальном, что соответствует им в его поэзии. Об этом еще будет сказано, а пока — некоторые предварительные пояснения.