Законченные формулы отрицания поступательного хода жизни Блок мог найти и находил, между прочим, в концепции так называемого «вечного возвращения». Я не хочу сказать, что эта концепция в ее прямом выражении имела для Блока особенное значение, но она, принимая различные формы, как бы концентрировала в себе и доводила до логического предела огромную массу жизненных и идеологических явлений, в которых он часто находил объединяющий их отрицательный смысл.

Концепция «вечного возвращения» восходит к глубокой древности - к восточной религиозной философии (в частности, к Ведам и Упанишадам), к библейскому «Екклезиасту», к философским учениям греков (в особенности Гераклита и Эмпедокла). В каждом из этих учений идея «вечного возвращения» представлялась на свой лад, но в целом ее древний смысл значительно отличался от того содержания, которое вкладывали в нее новейшие ее провозвестники. К тому же в европейских странах эпохи культурного расцвета о ней вообще редко вспоминали. У европейских идеологов начала и середины XIX столетия, полных веры в надежность и прочность буржуазного развития, учение о «вечном возвращении», как и все аналогичные ему идеи, конечно, не могло вызвать сочувствия. Когда Пушкин поэтизировал «оборот во всем кругообразный» («К вельможе»), он не относил этой мысли к истории и ограничивался вольной и прихотливой, но стойкой для него мечтой о приобщении к оздоровляющей и ритмической жизни природы, отрешенной от «волнений мирских». В социологии и философии нового времени, особенно у Кондорсе и позже - у Гегеля, отчасти у Конта, господствовала в разных вариантах оптимистическая идея всеобщего прогресса. Но во второй половине века положение изменилось. «Появление пролетариата на политической арене в Англии и Франции,- пишет Поль Лафарг,- породило в душе буржуазии беспокойство за вечность ее социального господства, и прогресс потерял в ее глазах свое очарование».

Характерно, что у Герберта Спенсера, одного из наиболее влиятельных социологов эпохи, само слово «прогресс» заменяется другой, менее определенной нейтральной формулой: «эволюция». И все же эти позиции Спенсера к концу его жизни уже не соответствовали настроениям многих из его младших современников. Так, Сомерсет Моэм в своей автобиографической повести, вспоминая свою молодость (90-е годы), признается, что презирал Герберта Спенсера «за его сентиментальную веру в прогресс». «Мир, который я знал, - добавляет Моэм, - катился в пропасть, и я с восторгом представлял себе, как мои отдаленные потомки, давно позабывшие искусства, науки и ремесла, будут сидеть в, пещерах, кутаясь в звериные шкуры и ожидая прихода холодной вечной ночи. Я был воинствующим пессимистом». Скепсис, агностицизм, неверие в будущее приобретали в буржуазном мире Западной Европы небывалое прежде значение.


 






В русской демократической литературе XIX столетия просветительская вера в историю имела прочные корни. Русские революционные демократы целиком основывали свои воззрения на концепции прогресса и делали попытки (П. Л. Лавров и Н. К. Михайловский) теоретически разработать эту концепцию. Однако эти попытки, основанные на методе субъективной социологии, несмотря на весь их общественный резонанс, не предотвратили постепенного роста скептического отношения к идее восходящего общественного развития Л. Толстой в «Исповеди», повторяя основные положения своей статьи «Прогресс и определение образования», пишет о «суеверии прогресса». Скептическое воззрение на идею прогресса выражал А. Григорьев, и яростно, с реакционных позиций, боролся с йею К. Леонтьев. Русская идеалистическая философия XX века, вообще говоря, не склонная к скептицизму и последовательному пессимизму, в какой-то мере также откликалась на эти настроения.

Концепция «вечного возвращения» привлекала пристальное внимание и лидеров русского символизма. Наиболее внятно о ней сказал Мережковский в своей книге о Л. Толстом и Достоевском, которая, в известной мере, являлась для своего времени энциклопедией символистских идей на ранней стадии их развития. Мережковский извлекает эту концепцию не только из учения Ницше, но также из романов Достоевского (монолог Черта, слова Свидригайлова о вечности, подобной «бане с пауками»).  Для Мережковского  «вечное возвращение» - это ничем не прикрытый  ужас - метафизический  вывод из позитивистского мировоззрения. Призрак «вечного возвращения» ужасает и 3. Гиппиус, которая видит его  на улицах Парижа в явлениях автоматизма, повторяемости, подчиняющих себе жизнь города. О связи с идеей «кругового движения» самой сути творческого сознания Сологуба отчасти уже упоминалось. Но эта идея прорывалась у него и в прямых признаниях (см., например, стихотворение «Мне страшный сон приснился…»). Бальмонт в одном из своих мемуарных этюдов, «Пряность солнца», проецируя  концепцию  повторное  на свою личную жизнь, говорит: «Бес кружил, жалкий, мучительный дьявол повторностей» - метафора, за которой стоит «…тюремная замкнутость в самом себе, сумасшедшая невозможность выйти из круговой цепи, звенья которой ты выковал сам».