«Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти двадцатого века, но и человеком-эпохой, т.е. самым характерным представителем своего времени...» — писала Анна Ахматова. Александр Блок был мечтательным человеком. Но мечта его всегда воплощалась в звонкие, немеркнущие строки. Как и жизнь, разнообразно изображенная всем поэтическим творчеством поэта:
О, весна! без конца и без краю
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Он сумел увидеть в России и тютчевскую тайну, и некрасовскую убогую деревенскую Русь, и летящую вдаль гоголевскую птицу-тройку. Но, пожалуй, ни у одного из писателей патриотическая тема так полно не сомкнулась с любовной, интимной лирикой, как у Блока. Нетрадиционным стал блоковский образ родины-невесты, жены, Прекрасной Дамы, Вечной Женственности. Не как мать любит Блок Россию, а как возлюбленную. Но ее облик постоянно меняется. Прекрасная Дама оборачивается то Незнакомкой, то проституткой, являя собой новые и новые лики России. Часто она олицетворяется музой:

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.

Блок мысленно сопровождает своих героев, вместе с ними проделывая их нелегкий путь. Его рассказчик «влит» в повествование, его голос — такое же выражение эпохи, как и остальные равноправные голоса поэмы. Так, многоголосие «Двенадцати» — это воспроизведение многоголосия «переворотившейся» эпохи. Контрастность и пестрота поэмы отражают социальную контрастность эпохи. Позиция автора проявляется не в отдельных репликах или призывах, а в построении общей «судьбы» двенадцати, в характере того пути, который проделывают они на страницах поэмы.

Из хаоса рождается гармония. Этот образ Христа — антитеза псу-волку, как символу зла и старого мира, образ, воплотивший в себе идеал добра и справедливости. Христос как бы приподнят над бытом и над событиями. Он — воплощение гармонии и простоты, о которой подсознательно тоскуют герои Блока. В финале поэмы все укрупнено, имеет откровенно условный характер. Это и слитный образ «двенадцати», и возникающие вновь образы буржуа и голодного пса, и венчающий поэму образ Христа. Здесь нет имен, все реплики состоят из самых общих слов или риторических вопросов. Призрачность идущего во главе двенадцати апостолов Христа диссоциирует с державным шагом революции. В разные годы литературоведы трактовали смысл поэмы с диаметрально противоположных точек зрения — от приветствия новой революционной России, «идущей державным шагом», до полного отрицания революции как бунта кучки головорезов.

Трудно сказать, принял ли Блок революцию, что бы ни писали об этом многочисленные критики с партбилетом у сердца. Важно другое — он принимал жизнь, приветствовал ее звоном щита.

Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветленный простор поднебесий
И томления рабьих трудов!
И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...

Кстати, у Блока даже в щит воина, готовящегося к битве, вместо нерукотворного Спаса вписан образ «светлой жены»:

И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите
Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.

Но в лирике поэта его возлюбленная — жизнь — принимает и другие черты:
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...





Никогда не откроешь ты плечи...

Но над нами — хмельная мечта!
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Все равно: принимаю тебя!

Александр Блок жил и творил на рубеже двух миров: в эпоху подготовки и осуществления тяжелейшего в истории России социального перелома — Октябрьской революции. Он оказался последним великим поэтом старой, дооктябрьской России, завершившим своим творчеством поэтические искания всего XIX века, и вместе с тем его именем открывается первая, заглавная страница истории русской советской поэзии.

За двадцать лет, что отделяют первые серьезные стихи Блока от «Двенадцати» и «Скифов», содержание его поэзии и сама его творческая манера претерпели глубокие изменения. Отрешенный от реальной жизни лирик, казалось бы, целиком погруженный в свои душевные переживания, каким Блок начал свой литературный путь, вырос в истинно национального поэта, творчество которого овеяно историческими, социальными, житейскими бурями его грозного, переломного, революционного времени.
Если сравнить юношескую лирику Блока с его зрелыми стихами, на первый взгляд может показаться даже, что перед нами два разных поэта. Вот, к примеру, характерные для юного Блока стихи, говорящие об интимных переживаниях уединенной души и похожие на торжественные молитвы с затемненным смыслом:

Я их хранил в приделе Иоанна,
Недвижный страж —
хранил огонь лампад.
И вот — Она, и к
Ней — моя Осанна —
Венец трудов — превыше всех наград...

А вот как глубоко и вместе просто и отчетливо писал он тринадцать лет спустя, размышляя о судьбах матери-родины:

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

Разительные перемены, происшедшие в творчестве Блока, были продиктованы самой жизнью, всем ходом исторической действительности, определившей направление жизненного и литературного пути поэта. Путь этот был сложным и трудным, исполненным многих резких противоречий, но в конечном счете — прямым и неуклонным. Сам Блок очень верно и точно сказал, что это был «путь среди революции».

Лично далекий от жизни и борьбы рабочего класса, Александр Блок, подобно особо чувствительному сейсмографу, чутко улавливал приближение «невиданных мятежей» и «неслыханных перемен». На богатом и гибком, музыкальном и многосмысленном языке своей поэзии он гениально передал неотступно владевшее им чувство душевной тревоги. В этом чувстве воедино слились и острое ощущение непрочности и обреченности старого мира, и трепетное ожидание какого-то всеобщего и окончательного всемирно-исторического переворота — «мирового пожара», в огне которого должна родиться совершенно новая, справедливая и свободная жизнь.

Непроглядный мрак и могильный холод «страшного мира» (так называется один из основных и важнейших разделов лирики Блока) и «огненные дали» будущего, горькое отчаяние и светлая надежда, смертная тоска и бурные страсти, грубая действительность и крылатая мечта, душевные страдания измученного человека и ослепительное счастье, которое обретает он в «вихре музыки и света»; трагедия России, закабаленной и униженной царями, барами и чиновниками, и неизбывная жизне-творческая сила народа — таковы резкие контрасты и противоречия, запечатленные в поэзии Блока.

Достигнув творческой зрелости и полностью овладев своим тончайшим мастерством, поэт видел истинную ценность искусства в его жизненной достоверности и правдивости, в отзывчивости его на все действительно важное и решающее, что происходит в жизни в данное время. Век, говорил Блок, может простить художнику «все грехи», кроме единственного — «измены духу времени». Стараться постичь дух времени, быть безотказно верным ему — в этом видел Блок силу художника, поэта. Больше того, он был убежден, что у настоящего поэта даже его любая «личная страсть» всегда непременно «насыщена духом эпохи», и потому «в эпохи бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой».

Это замечательные, глубоко верные слова, раскрывающие природу настоящего, большого искусства, и лучшим подтверждением их служит зрелое творчество самого Блока. Все его стихи, даже самые «интимные», говорящие, казалось бы, только о личном, овеяны духом времени, освещены молниями русской революции. «Неситесь! Буря и тревога вам дали легкие крыла...» — сказал Блок о своих стихах. Буря века — и пробужденная ею душевная тревога поэта. «Не может сердце жить покоем, недаром тучи собрались..», «Покоя — нет...», «И вечный бой! Покой нам только снится...» — вот самая постоянная и самая громкая нота, которая звучит в стихах Блока. Такие тревожные стихи могли родиться лишь в эпоху крушения одного миропорядка и в предчувствии другого, нового. С необыкновенной поэтической силой и остротой ощущал Блок историческую бездну, разверзшуюся перед обреченным старым миром:

Он занесен — сей жезл железный
Над нашей головой. И мы
Летим, летим над грозной бездной
Среди сгущающейся тьмы...