Александр Блок, который в ранних стихах предстает как яркий и талантливый поэт-символист, быстро преодолевает ограниченность туманного и зыбкого видения мира, характерного для большинства представителей этого течения. Поиски мистических тайн в высшем мире сменяются острым чувством реальности, пониманием того, что, как говорил Достоевский, нет ничего более фантастического и странного, чем действительность. Блок — неоромантик и символист — проводит резкую черту, раскалывающую мир, но и объединяющую две его стороны, пошлую и горькую рутину и высокий, запредельный смысл, скрытую от беглого взгляда цель существования людей. Вершиной романтического двоемирия и открытия мистической стороны повседневности стало написанное в 1906 году стихотворение «Незнакомка».

Тщательный отбор поэтических средств, точность слов, скупые и многозначительные детали, которыми поэт рисует облик двух миров, дают поразительный эффект. С одной стороны, в описании легко угадывается праздный Петербург, не парадный, не официальный, а Петербург бессмысленного тяжелого веселья, требующего искусственного возбуждения. Недаром стихотворение начинается с упоминания ресторанов, над которыми струится «дикий и глухой» воздух, горячий от пьяного дыхания и влажного лета петербургских дачных окраин. Природа, которую тонко чувствует и понимает Блок, опошлена и снижена присутствием тупых, грубых людей. Нужно помнить, каким идеалом и восторгом был для Блока образ Женщины, чтобы оценить страшную картину:


Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг...


Вместо музыки — скрипучие звуки, вместо мелодии женского голоса — визг. И природа безразлична и так же лишена тайны и прелести:

А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.


Луна не названа, вместо нее плоский диск, не плывущий в благоуханной синеве, а грубо нарисованный на картонном небе, похожий на вывеску кабака. Эти строки Блока перекликаются с ироничной бравадой Онегина:

...эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.


То, что для Пушкина было только позой молодого скептика, для Блока стало страшной правдой.

Описание продолжается, резкие, хлесткие эпитеты рисуют убийственную картину жизни, которую большинство считает нормой. «Скука загородных дач», «детский плач» — единственная нежная нота в начале стихотворения — «сонные лакеи», у пьяниц не просто красные глаза, а «глаза кроликов» — не только цвет, но и состояние, и оценка. «Истина в вине»— кричат на латыни пьяные, опустившиеся люди. То, что когда-то было

культурой, открытием, радостным протестом против пуританства и ханжества, превратилось в штамп, стало расхожим, затертым выражением.

Стихи движутся по расширяющейся спирали, нарастает тревожное ожидание, избыток тяжелых и страшных деталей должен во что-то вылиться. Повтор начальных строк «и каждый вечер...» готовит читателя к какому-то событию. И вот, наконец:


И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

Каждый вечер, когда уже невозможно ни вынести реальность, ни забыться, повторяется странное видение. Туманное окно заставляет восприятие двоиться: то ли правда, то ли сон.

И, медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна...

Тонкий аромат духов контрастирует с тяжелым духом кабака, незнакомка «дышит туманами», которые напоминают и о туманном, неземном счастье, и о туманах свежего поля, о колдовских зельях и русалках:

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука...


Перья не черные, они траурные, опять двойственное восприятие. В реальности может быть обычный траур по кому-то, в поэтическом видении — это траур по всей неудавшейся, нереализованной жизни.

Марина Цветаева, глубоко понимавшая творчество Блока, заметила, что, ни разу не сказав прямо, Блок всей суммой деталей дает образ... продажной женщины. Но сила лирического чувства поэта заставляет забыть об этом и увидеть лишь трагический символ попранной, ненужной, одинокой и прекрасной Женственности:



 







И, странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль
И вижу берег очарованный
И очарованную даль...

За вуалью опять не конкретное лицо с определенными и, может быть, вполне заурядными чертами, а другой мир, тот, в котором нужны поэты, в котором есть любовь и свет. Этот мир по-новому опьяняет Блока, тем «новым вином» знания, о котором говорится в Новом Завете:

Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено!
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино...


Чувство счастливого избранничества приводит поэта к мысли, что единственное сокровище спрятано в душе, и только обладатель может воспользоваться им или навсегда скрыть от посторонних глаз:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!

Счета с «миром газет», миром пошлости сведены. Истина в вине, но вино поэзии никогда не освежит душу «пьяного чудовища». Два мира пересекаются, сталкиваются, но не сливаются. Нужно быть поэтом, даже если ты не написал ни одной строчки, чтобы увидеть подлинную реальность, облагораживающую любую жизнь и наполняющую ее смыслом.

Город в произведениях А.Блока всегда разный, он опьяняет и прельщает «электрическими снами наяву», ужасает трущобами, испражнениями фабрик. Стихия города, символом которого является «влекущая», «пугающая», «страшная» и «прекрасная» Незнакомка в период между двумя революциями, вы теснила из его творчества Прекрасную Даму. Влияние в этот период на его творчество поэзии Валерия Брюсова не сказалось в отражении города. Если у Брюсова город-гигант, аполог современной техники «властно царствует» над миром, то блоковский город подобен «пузатому пауку», «пьяному мертвецу», «черному аду». Это убежище бездомных и несчастных. И царствует там демон.

Я гляжу на тебя.
Каждый демон во мне
Притаился, глядит,
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине...
И вздымается жадная грудь...
Этих демонов страшных вспугнуть?

Исчезают обращения к высокопарной стилистике стихов о Прекрасной Даме, полных исторических и мифологических сравнений; словарь ресторанов и кабаков появляется все настойчивее:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

И вот «Аврора» изволила дать залп, и Блок покинул пространство «хрустального тумана» и «невиданного сна». Вместо надуманных мертвецов, призраков и демонов на улицы города вышли вполне реальные люди в бушлатах или гимнастерка*.' Они прошли по городу «революционным шагом», и у них в руках были не отравленные кинжалы, а «винтовочки стальные». Город окончательно вымер и затих.

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба
Гуляет нынче голытьба.

Начало поэмы «Двенадцать» вводит читателя в обстановку Петербурга конца 1917 года. Приметы бурной революционной эпохи воплотились в таких выразительных деталях, как огромный плакат «Вся власть Учредительному собранию!», оплакивающая Россию «барыня в каракуле», злобно шипящий «писатель, вития», отдельные, отрывочные реплики, как бы доносящиеся до читателя.

С первых строк второй главки перед нами возникает слитный образ:
Гуляет ветер, порхает снег,
Идут двенадцать человек.

Единый образ двенадцати освещается автором с разных сторон. Герои — представители низов общества, тот городской слой, который сосредоточил в себе огромный запас ненависти к «верхам». «Святая злоба» владеет ими, становясь чувством высоким и значительным. Решая для себя проблему революции, Блок в то же время как бы напоминает героям об их высокой миссии, о том, что они провозвестники нового мира. Так логически подготавливается финал поэмы. Ведь Блок не просто ведет красногвардейцев-апостолов по своему родному городу через двенадцать глав из старого мира к новому, он еще показывает процесс их преображения. Среди двенадцати только Петруха назван по имени, остальные одиннадцать даны в виде нерасчленимого образа массы. Это одновременно и апостолы революции, и широкое символическое воплощение низов общества. Какова же цель этого движения? Каков исход?

Об этом узнают потомки, наследники Ленинграда, которому более чем через полвека суждено вновь стать Петербургом.