Наименее мотивированное у В. Богомолова место для меня наиболее убедительно - о смертельном ранении генерала Чарнавского. "Наверно, вторую бы жизнь отдал Чарнавский, чтобы рана была в грудь...", - говорится у Г. Владимова.
В глаза не видел генерала Черняховского (прототип Чарнавского), не служил под его началом. Но бродила по окопам добрая слава о молодом, ладном командующем - лихо воюет, с головой, и к солдатам хорош. Г. Владимов может ответить: "Идите-ка вы со своими апокрифами. Я пишу о Чарнавском, отважном генерале, оценившем замысел Кобрисова, но промолчавшем, когда ждали его "да". Логика характера". Не ответит. Дорожит, это заметно, рассказами фронтовиков, поймет: интуиция дала сбой.

Наши представления о военачальниках зыбки. Нет сколько-нибудь объективных критериев. Отгрохать монумент на Поклонной горе легче, чем выпустить научную историю Великой Отечественной войны, по справедливости воздать каждому полководцу, соотнеся его удачи и неудачи с потерями, насколько возможно, соотнеся с аналогичными операциями других военачальников. Поэтому - субъективизм, любимчики и не пользующиеся признанием.

В. Богомолову кажется, что в романе Власов сверх меры героизирован. "Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно..." - воспроизводит он словесный портрет, данный Г. Владимовым. Но если не остановиться на флегматичном многоточии, портрет будет выглядеть иначе: "Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно, и разве что наблюдатель, особенно хваткий, с долгим житейским опытом, разглядел бы в нем ускользающую от других обманчивость".

Неаккуратное - выразимся так - цитирование бьет по оппоненту. Бьют по нему и последующие - на той же странице - рассуждения Г. Владимова о Власове. Дважды говорится о его страхе. Страхе, рожденном непониманием происходящего. О неутихающем страхе пленения. Это далеко от апологетики и уже потому более убедительно. Власов занимает в романе малую площадь. Но сказано о нем немало. Сказано и о том, что останется вне пределов повествования. И эта емкость авторской фразы заставляет оценить мастерство Г. Владимова.

Тенденциозность В. Богомолова в каких-то случаях мне ближе объективности (или стремления к ней) Г. Владимова, и я нелегко принимаю иные факты, на которые опирается последний.

"Запомнился 1940 год. Буквально дня не было, чтоб "Красная Звезда" не писала о 99-й дивизии, которой командовал Власов  Вторично я услышал о Власове в ноябре 1941 года  Снова о нем говорили как о выдающемся военачальнике".

Это вспоминает генерал П. Григоренко. ("В подполье можно встретить только крыс". Нью-Йорк, 1981. С. 216.)

"Красная Звезда" утверждала: "99-я дивизия заняла первое место в Красной Армии. Все поздравляют генерала Власова". Писали газеты и о заслугах Власова, командующего в начале войны 4-м механизированным корпусом, в боях за Киев - 37-й армией. Его назначают заместителем командующего Западным направлением. Командующим 20-й армией под Москвой, 2-й ударной под Лобанью, заместителем командующего Волховским фронтом. Эти назначения говорят сами за себя. Но не исключено, что Г. Владимов преувеличил заслуги Власова в Московской битве. Реплика: "Двадцатая армия наступает, власовцы!" режет слух.

Илья Эренбург - первая скрипка в оркестре советской пропаганды военных лет - писал в "Красной Звезде" 11 марта 1942 года о том, как любовно и доверчиво смотрят бойцы на генерала Власова: "Имя Власова связано с наступлением - от Красной Поляны до Лудиной горы". Судить о действиях 20-й трудно. Эту армию историки предпочитали не упоминать. На худой конец, утаивали имя командующего.

Но когда молчат историки, слово получают писатели. На исходе 60-х годов журнал "Москва" напечатал роман А. Васильева "В час дня, Ваше Превосходительство", изобличающий Власова. Правда, романист более известен как общественный обвинитель на процессе Синявского и Даниэля. Однако кое-какие архивные документы, из числа использованных В. Богомоловым, он, похоже, просматривал. Сквозь писательский замысел проступал четкий политический умысел, подавляющий все, не согласующееся с А. Васильевым.

Сколько десятилетий миновало, какие усилия понадобились, чтобы разобраться в гражданской войне. Увидеть искореженные судьбы, разломанные семьи. Трагедию соотечественников, обреченных на чуже-странство, на клеймо "изменники", "белогвардейская сволочь".

Ради дальнейшего запудривания мозгов, норовя национальную ненависть приправить классовой - к "вашим превосходительствам", Сталин внушал: "Гитлеровский режим является копией того реакционного режима, который существовал в России при царизме".

Отечественная война, как и гражданская, как и всякая, вероятно, наделяла черно-белым восприятием мира. Мы, последние из "делавших Отечественную", до конца с ним не расстанемся. Только бы не ошибиться: от чего все-таки надо бы уйти, а на чем стоять до смертного часа.

Мой командир погиб в конце ноября 1941 года. Поднял голову, что-то выкрикнул. А когда я обернулся, лежал мертвый. Короткая очередь из пулемета немецкого танка, обтянутого маскировочным белым полотнищем.





 






Несчетно смертей я видел потом, но эту первую смерть, первый вражеский танк обречен помнить пожизненно, и когда слышу "Гудериан", вспоминается заснеженная поляна, лейтенант с алой вмятиной на лбу.

У Г. Владимова Гейнц Гудериан в Ясной Поляне читает "Войну и мир", вникая в толстовские рассуждения, поступки героев.

В. Богомолов отвергает саму вероятность такого факта: в мемуарах Гудериана не говорится о чтении Толстого. Но даже в строго документальной литературе помимо принципа "доказано, что было" признается и другой - "не доказано, что не было".

В. Богомолов полагает: Гудериан в романе Г. Владимова, читая "Войну и мир", сочиняя письмо жене, обнаруживает "удивительно высокий интеллектуальный и нравственный уровень". Это справедливо, если брать за точку отсчета карикатуры Б. Ефимова и Кукрыниксов. Пытаясь понять народ, против которого воюет, владимовский Гудериан часто попадает впросак. Так было и в Орле, когда он распорядился прилюдно извлечь из подвалов тела узников, расстрелянных тюремщиками накануне бегства. Русский священник поставил его на место, прочертив границу между захватчиком и нашей болью, не подпуская к этой боли. Эпизод в Орле отнюдь не свидетельствует об "удивительно высоком" уме, незаурядном нравственном чувстве Гудериана. В сталинском обращении "Братья и сестры" он обнаружил сакральный смысл, но не заметил циничную демагогию, что сродни расчетливому заигрыванию с церковью. И с Гитлером в Борисове Гудериан соглашается, поступившись собственным мнением...

Он был генералом и служил фюреру. Но ставить его подле Шелленберга, Гиммлера, Бормана, Мюллера из "Семнадцати мгновений весны", по-моему, неверно. (В.Богомолов прав, напоминая, что этот телесериал положил начало эстетизации нацистской формы и нацистской символики в нашей стране, словно бы ввел их в бытовой обиход.)

Гейнц Гудериан - общепризнанный профессионал высокого класса. Это подтверждают и две его книги, что вышли у нас еще в 50-е годы, когда советским военачальникам оставалось только мечтать о мемуарах.

Г. Владимов пишет Гудериана не без пиетета, но и не без легкой иронии. И то и другое правомерно. Признавая храбрость немецких солдат и мастерство генералов, мы учитываем: тщательно планировать и обдуманно осуществлять каждую операцию вермахт вынуждала постоянная нехватка людских резервов. Но не все сводится к этому. Гудериана уважают солдаты, верят в него, готовы идти за ним. Без этого его танки вряд ли дошли бы до Ясной Поляны и нависли над Москвой.

Понять войну, ее характер, не поняв авторитет германского генералитета в войсках, немыслимо. Не признав единство - до поры до времени - вермахта, прочности успешно культивируемого "фронтового братства", согласия солдат и генералов в целях войны. "Гений и бог блицкрига" интересен Г. Владимову, но отнюдь не завораживает его. He-встречу Гудериана с Власовым Г. Владимов объясняет генеральской ограниченностью того и другого. В. Богомолов - высокой офицерской честью Гудериана. Здесь с апологией выступает никак не Г. Владимов.

В. Богомолова занимает преимущественно Гудериан не из романа, а из статьи Г. Владимова "Новое следствие, приговор старый". Он цитирует документы, напоминает деяния, ответственность за которые ложится на Гудериана. У всякой войны зверское лицо, - осознав это, мы все равно не оправдаем Гудериана. Однако писатель видит не только общие закономерности, но и психологически-индивидуальные, даже вводя в повествование военного преступника. В.Богомолов категорически с этим не согласен. Но, не соглашаясь, теряет элементарную объективность. "И об этом самом карателе и палаче Г. Владимов в своей статье умиленно пишет: "как христианин он не мог поднять руку на безоружного (?!)"". Ничего подобного Г. Владимов не пишет, он лишь припоминает объяснения Гудериана, высказавшегося против покушения на Гитлера:


"Впоследствии он привел многие доводы против покушения, свои личные тоже: как христианин не мог бы поднять руку на безоружного".

Такое признание примечательно и тем, что дополнительно свидетельствует о вероятной близости Гудериана к "людям 20-го июля" и о расхождении с ними, говоря по-нашему, в вопросе об индивидуальном терроре. В. Богомолов такую близость исключает, подкрепляя это фактом участия Гудериана "в суде чести", учрежденном Гитлером для расправы с неугодными офицерами.

Но Гитлер не изобрел пороха. Его коварство достаточно заурядно. Николай! ввел в состав Верховного уголовного суда над декабристами симпатизировавших им Н.Мордвинова и М.Сперанского. Судьями над Тухачевским, Якиром и другими Сталин назначил их соратников и приятелей.

Коль зашел разговор о судах, уточню: в адвокаты к Гудериану и Власову не набиваюсь. Но, в чем-то разделяя умонастроение В. Богомолова, одобрительно воспринимаю многосложный, преодолевающий бесчисленные преграды труд Г. Владимова. Талант и писательское мужество тоже обладают доказательной силой. Три его генерала почитаемы солдатами, но не относятся к незыблемым опорам государства. Власов нарушает присягу, Гудериан близок к заговорщикам, Кобрисов уже побывал на Лубянке и не зарекается от нового нежеланного путешествия к наследникам "железного Феликса". Похоже, Владимов придерживается старой истины: война - слишком серьезное дело, чтобы доверять его генералам. В. Богомолов уверяет, что далек от мысли идеализировать советский генералитет, вспоминает о его слабостях: алкоголь, трофеи, женщины в погонах. Но чтобы смеялись над анекдотом про Рабиновича, принимали подарки, как туземцы с острова Пасхи... Такого он не допускает.

В общем, немецкому генералу не положено читать Толстого, советскому - рассказывать анекдоты. Такая вот, прошу прощения, концепция.