Русская литература, наследующая классические традиции, знает много отличных исторических романов и повестей, эмоционально насыщенных и документально достоверных, чрезвычайно разнообразных по форме и стилю. В их ряду трудно не отметить роман Владимира Богомолова «В августе 1944-го…», обладающий несомненными художественными достоинствами и познавательной ценностью. Читатели были захвачены его сюжетом, новизной материала и темы, образами главных действующих лиц, исключительно выразительных.

По виду казалось, будто роман как бы смонтирован из официальных деловых документов - телеграмм, служебных распоряжений, донесений, шифровок и т. п.,- что вызвало известное замешательство в критике при определении его жанра. Документы романа так ловко ложились один к одному, так безотказно «работали» на развертывание фабулы, что многие посчитали «В августе 1944-го…» искусной мистификацией.

Между тем это увлекательное, полное смысла и глубинного подтекста художественное произведение, целиком опирающееся на действительные события и материалы. Чтобы рассеять возникшие сомнения, В. Богомолову впоследствии пришлось даже выступить с разъяснениями. В открытом письме, напечатанном в журнале «Литературное обозрение», автор пояснял, что «В августе 1944-го…» не «стилизация под документ», а строго документированное сочинение, со своим сюжетом и трактовкой событий, получивших отражение в цитируемых им приказах и распоряжениях. Да и действующие лица при всей своей художественной выразительности и оригинальности на самом деле имеют прототипов, чьи настоящие фамилии только заменены вымышленными.

«В документах романа,- пишет В. Богомолов,- нет ни одной сочиненной мною фразы или даже слова (за исключением элементов привязки) и нет ни одного придуманного мною термина или детали» .

На чем же основан неотразимый художественно-эмоциональный эффект этого романа, пользующегося таким заинтересованным вниманием широких кругов читателей? Думается, что как раз на том, что свойственно исторической романистике как жанру: на праве и умении писателя группировать документы и факты и мотивировать поступки героев, создавая тем самым характеры, определенным образом включенные в общий романный замысел.

«В августе 1944-го…», насколько мне известно, единственное произведение В. Богомолова, выполненное в жанре документальной прозы. Остальные рассказы и повести писателя, такие, например, как «Иван» и «Зося», не претендуют на роль документально заверенных свидетельств, хотя, как можно догадаться, в основании их сюжета находятся вполне реальные события и прототипы. Общим, роднящим все написанное Владимиром Богомоловым, является художественная достоверность в высоком значении этого понятия, обусловленная в первую очередь психологической и социально-исторической достоверностью создаваемых характеров, их способностью пробуждать живой интерес и непосредственный отклик читателя.

Сказанное позволяет не только отклонить надуманные претензии к «увлечению документалистикой», якобы «дегероизирующему» нашу действительность и ее героев, но и сделать вывод, что впечатляющая сила и нравственная заразительность лучших произведений военно-исторического жанра есть результат умения поставить эту самую достоверность и документальность на службу художественной идее. Успех при этом достигается многими и разными способами - посредством использования подлинных событий и материалов, путем наращивания числа выразительных и правдивых сцен, деталей, наблюдений, при помощи авторской «режиссуры», углубляющей драматизм жизненно достоверной ситуации, образа, картины и т. д.



 





Но главным при этом остается высокое мастерство лепки характеров, создание социально-психологических типов, остро индивидуализированных, отмеченных печатью особости. Потому в центре военно-исторической прозы при неоспоримой достоверности событий, их значительности, в центре повествования неизменно стоит человек, озаренный всепроникающим чувством писателя, поверяемый его нравственно-этической бескомпромиссностью и требовательностью, человек со всем богатством его духовности и общественных связей. И это нимало не уменьшает реализма изображения исторических событий, объективности их истолкования.

Эта литература, как понимает ее Юрий Бондарев, прежде всего желает «исследовать человека в движении истории и движение истории в человеке», то есть исследовать диалектическое единство особенного и общего, реального и вымышленного (вернее, возможного но вероятности и необходимости) - тех извечных противоположностей человеческого бытия, которые, являясь источником неостановимого развития, каждый раз по-своему преломляются в периоды исторических катаклизмов.

Вспомним, что говорил Бондарев о своем капитане Новикове: «Я не списывал этот образ с определенного человека. Я хотел отдать все значительные черты моего воевавшего поколения этому герою и попытался создать образ в какой-то степени типичный в моем понимании того времени. Не скрою, мне хотелось, чтобы капитана Новикова полюбили. Видимо, каждый неравнодушен к своему поколению и хочет напомнить о нем с ревнивой любовью.

То же самое, что я говорил о Новикове, относится и к образам Лены, младшего лейтенанта Алешина, и лейтенанта Овчинникова, и к солдатам Колокольчикову, Горбачеву, Сапрыкину… жизнь современного писателя настолько насыщена, что необходимо лишь подробно осмысливать ее».

Обратите внимание: не списывать, а осмысливать. Этот принцип так или иначе просматривается в романах, повестях и рассказах Бондарева, Богомолова, Быкова, Адамовича, Воробьева, Астафьева. У каждого из них он выражен по-своему, в одному ему присущем стиле, в его манере видеть мир и человека. Но именно он, этот принцип, объединяет писателей единством художественного мировоззрения и мастерства.

Василь Быков говорил (и не раз!), что его как литератора и как участника Отечественной войны интересует в первую очередь не сама война, даже не ее быт и не технология боя, хотя все это для искусства тоже важно и интересно, но главным образом нравственный мир человека, возможности его духа. Под этим углом зрения он рассматривал единоборствующие связи реального и вымышленного, прототипа  и художественного  образа.

«У меня тут нет никакой системы,- отвечал Быков корреспонденту журнала «Вопросы литературы»,- каждый раз бывает по-разному. У некоторых из созданных мною образов есть прототипы. Хотя в данном случае прямого «списывания» нет, происходит обычная литературная трансформация. Мне уже приходилось как-то писать об этом, приводя в качестве примера два образа из повести «Третья ракета»… Другие имеют что-то общее с реальными людьми, с их судьбами или свойствами характера, поведения. Но ни в том, ни в другом случае наличие прототипа не играет решающей роли. Доминанта всегда принадлежит творческому замыслу, той идее, ради которой создается образ, выстраивается сюжет, развертывается конфликт. И бывает при этом так, что образы «невыдуманные» не имеют никаких преимуществ перед «сконструированными», «составленными из различных кусков»; реальность прототипа не гарантирует от неудачи». «Во всяком случае, те вещи, сюжеты которых мне пришлось, что называется, выдумывать («Западня», «Сотников», «Дожить до рассвета», «Альпийская баллада»), вряд ли уступали в своей жизненной достоверности сюжетам непридуманным. Видимо, многое здесь решается тем идейно-образным комплексом, различным в каждом отдельном случае и окончательно определяющим литературное достоинство вещи».