В. Богомолов вспоминает мрачные слова своего друга, инвалида войны: даже хорошо, что мы не доживем до 60-летия Победы, когда водрузят на божницы портрет Гитлера. Это отчаяние нагнетается год от года и не отпускает многих из нас. Причина никак не во владимовском романе. В войну перед нашей армией ставилась задача разгрома фашистской Германии. Сперва - уничтожить всех немцев, проникших с оружием на нашу территорию, освободить родину, потом - добить зверя в его логове. Задача разгрома нацизма как идеологии, по-своему соблазнительной разновидности общественного сознания, как стимула стадного единения, не возникала. Да и одной только армии она была не по плечу. Наши войска цементировала агитация, в принципе мало отличавшаяся от вражеской. Немцы изображали придурком "Ивана", мы - "Фрица".

Антифашистские девизы звучали в войну слабее, чем антинемецкие. Внедрялась рискованная мысль: фашизм - продукт сугубо немецкого изготовления. Но это не значит, как сейчас повелось, походя утверждать, будто "Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой" бились за те же цели, что и Герхард с Унтер-ден-линден. Вчерашние школьники и студенты определеннее других придерживались антифашистских идей. Однако едва ли не все они унесли в братские могилы свои юношеские убеждения.

Будь Герхард антифашистом, он либо таился, либо должен был перейти на нашу сторону. Сережка и Витька не выглядели "белыми воронами". Советская идеология военных лет была "безразмерной", список имен-символов включал Ленина и Нахимова, Маркса и Кутузова. Деятели Коминтерна, распущенного в 1943 году, читали лекции фронтовикам и вели агитацию среди немецких солдат.

Победа Советской Армии создала условия для искоренения фашистской заразы прежде всего в Германии. Этим и занимались преимущественно в западной ее части. Под давлением англо-американской администрации велись процессы денацификации, проверялось прошлое причастных к национал-социалистической партии, замаранные личности изгонялись из управленческих кадров. Была покаянно признана общенациональная вина народа. (Когда это признает только сосед, - совсем другой коленкор, другие последствия.) Состоялся исторический Нюрнбергский суд. Вошли в обычай акции искупления. Началось массовое перевоспитание. Разбирался до деталей дьявольский механизм губительного обольщения и оболванивания людей. Обо всей этой растянувшейся на годы деятельности, охватывающей целую эпоху и отдельную личность, у нас самое приблизительное представление. Как и о цене, какую вынуждено платить общество за свои политические заблуждения. Нюрнбергский трибунал испытывал нажим советских представителей. Из стенографических отчетов изымались места, наводящие на мысль о сходстве творившегося в гитлеровской Германии с творящимся в Советском Союзе.

Руководители страны-победительницы испытывали страх перед людьми, которых война избавила от страха перед ними. Избавила, разумеется, не всех, не полностью. Но и это частичное вызволение, да и память о "Третьей силе" побудили верхи прибегнуть к драконовским мерам на широком фронте. Не без оглядки на опыт Гитлера разворачивалась партийно-государственная деятельность по всеобщему устрашению. В том смысл идеологических кампаний, солдафонского вторжения в литературу, кинематограф, театр, музыку. Смысл разгрома генетики, открывший путь в науку всевозможным шарлатанам. В том смысл титанической борьбы с космополитизмом, едва ли не всех громких процессов - от "ленинградского дела" до "дела врачей".

Досадно, что Г. Владимов в статье "Эта победа была нужнее нам, чем любому другому народу" ("Московские новости", 1995, № 26), В. Богомолов в своих заметках сбрасывают со счетов настойчиво проводимую фашизацию сознания, явно усилившуюся после войны.
Идеология вгонялась в жестокое русло. Полузабытые на фронте понятия "партийность", "идейность" вколачивались в головы постановлениями ЦК, кулаками следователей. Само слово "антифашизм" выходило из употребления, напоминать о фашистских зверствах считалось дурным тоном. Запретили, например, выпуск "Черной книги" о Холо-косте на оккупированных землях СССР и Польши. Зато сочинения с нацистским душком беспрепятственно выпускались в свет.

Победу, ее высокий смысл стремились вытравить из народной памяти.

Назревала война со вчерашними союзниками. Они кичились не только своей демократией, антифашизмом, но и ядерной мощью, не собираясь отказываться от сфер влияния, видя к тому же угрозы Сталина южным соседям, лихорадочные военные приготовления на Тихоокеанском побережье. Тоталитаризм без войны - еще более пустая фраза, чем социализм без почты и телеграфа. И война велась. Не только "холодная". Шли кровопролитные бои в Западной Украине и Прибалтике. Готовилось нечто более грандиозное. Армия сохраняла численность, превышавшую нормы мирного времени. Проводилась мобилизация офицеров запаса. На Дальнем Востоке сосредоточили три полнокровных военных округа. Тайно рылся тоннель под Татарским проливом, соединяющий Сахалин с материком ("великая стройка коммунизма № 1"). Наши летчики сражались и гибли в небе Кореи - страны, предназначенной быть одним из плацдармов будущей войны. Однако от этого варианта пришлось отказаться сразу после смерти Сталина, холодным летом 1953-го. Но от военных авантюр не отказывались ни Хрущев, ни Брежнев.

Задолго до того, как свастика украсит нарукавные повязки чернорубашечников, ныне дефилирующих по улицам, ее молча примет в сердце кое-кто из обитателей сановных кабинетов. Начнутся приглушенные разговоры, реабилитирующие фюрера, приятельски критикующие его за просчеты... Граница между политической элитой и политической шпаной давно была снесена. И не восстановлена до сих пор.

Не одно поколение сменилось в кабинетах власти и спецслужб, но число сидящих там сторонников нацизма, перемаргивающихся между собой, не шло на убыль. Годами создавалась атмосфера, благоприятствовавшая всем этим баркашовым, Васильевым, Жириновским, Стерлиговым. К тому же - наша слепота, наше затянувшееся, быть может, возвращение с войны. Мы норовили ею мерить все и вся, даже когда возникла нужда в новых мерках. Не слишком ли мы были погружены во фронтовое прошлое, не желая, не умея видеть: его героика подчас небезотносительна к психологическим надломам, нравственным аномалиям, какие неотвратимо несет с собой массовое смертоубийство?


 







Насаждаемый культ державной силы помогал вычеркивать из памяти то, от чего хотелось избавиться. А такого накопилось предостаточно у каждого из нас, прошедших войну.

Рано или поздно, хочется кому-то или нет, литература, повинуясь своему долгу, постарается освоить этот материк на рубеже войны и мира, его причудливый рельеф, скрадывающий перепады высоты. Продолжит движение, некогда начатое А. Платоновым ("Возвращение"), В. Некрасовым ("В родном городе"), В. Кондратьевым ("Встречи на Сретенке"). Они загадывали далеко вперед, но в их повестях подспудно бьется тревожное "что-то не так", "что-то не то"...

Разорительные реформы последних лет привели к обнищанию немалой части ветеранов, погрузили их в атмосферу безнадежности и разочарований, побудили идеализировать былое.

В своей статье о Победе Г. Владимов утверждает: фронтовики "спасли сталинский режим, потому что спасли мир. Но они же этот режим погубили, позволив всем нам взойти на такую ступень сознания, куда ему было за нами не поспеть, разве что тащить за собой в пропасть".

Редко кто наделяет наших людей, особенно старшие поколения, такой светозарной силой. Видит их былое величие и верит в ненапрасность страданий. Не обязательно во всем соглашаться с Г. Владимовым; его построения, бывает, не лишены умозрительности. Но непристойно приписывать ему выдуманную вину, шить дело. Свой антифашизм, свой антисталинизм он доказал, когда вступился за "литературного власовца" А. Солженицына, когда написал классическую повесть "Верный Руслан". От дорого оплаченной цели Г. Владимов не отступил в новом романе, где жизнь человека провозглашается главной ценностью, и на войне, не избавляющей генералов от ответственности за солдатскую кровь.

Принятие или непринятие литературного произведения - дело вкуса, личное дело. Но такой роман, как владимовский, не заслужил облыжных обвинений в посягательстве на святые понятия. По мне, это печальная, но не столь уж редкая ошибка из категории тех, что случались и в войну. О ней сказано у Александра Межирова - в далекие времена солдата Ленинградского фронта:

Мы под Колпино скопом стоим.
Артиллерия бьет по своим...
................................................
...По своим артиллерия лупит.
Лес не рубят, а щепки летят.

Мало нас осталось. И совсем немного идет следом в стремлении открыть для себя, для грядущего нашу войну. Так что же, тратить последние годы и силы на зряшную пальбу, потешая тех, кто донимает вопросом: "Когда же вы передохнете?"