Борис в трагедии Пушкина - «цареубийца», через кровь Дмитрия пришедший к власти. С огромной психологической и художественной убедительностью рисует Пушкин устами самого Бориса в его знаменитом монологе муки нечистой совести:

    * …беда! как язвой моровой
    * Душа сгорит, нальется сердце ядом,
    * Как молотком стучит в ушах упрек,
    * И все тошнит, и голова кружится,
    * И мальчики кровавые в глазах…
    * И рад бежать, да некуда… ужасно!
    * Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

В этих терзаниях и мучениях Бориса уже заключено первое наказание за совершенное им преступление. Но в изображении Пушкина Борис не только царь-преступник, но и умный правитель, и любящий отец, и усталый, ощущающий себя глубоко несчастным человек.

С таким же разнообразием, многосторонностью, как образ самого Бориса Годунова, разработан Пушкиным образ его противника - самозванца, резко противостоящий штампованно «злодейскому» образу, данному Сумароковым в его трагедии «Димитрий Самозванец», которая продолжала сохранять немалую популярность даже еще в лицейские годы Пушкина. Сумароковский образ самозванца был лишен и тени какого бы то ни было правдоподобия - и исторического, и психологического, и художественного.

Пушкинский самозванец честолюбив, беспринципен. Ради осуществления своих личных целей - захвата царского престола - он совершает, и сам сознает это, величайшее преступление перед родиной: ведет на Москву врагов русского народа, польских панов. В то же время он пылок, беспечен, полон дерзкой отваги, способен на искреннее увлечение: не хочет «притворствовать» перед Мариной и сам признается ей, что он не Димитрий.

Так же широко разработан Пушкиным и образ Шуйского, натура которого, по словам поэта, представляет собой «странную смесь смелости, изворотливости и силы характера». Именно таким и выступает «лукавый царедворец» Шуйский в трагедии.

Наряду с индивидуальными образами Пушкин дает в «Борисе Годунове» и ряд коллективных образов: бояр, воинов, танцующих кавалеров и дам (в сцене «Замок воеводы Мнишка»), поляков, русских (в сценах «Краков. Дом Вишневецкого»,  «Севск»).  Но  и эти образы не представляют собой только статистов - они подвергнуты Пушкиным своеобразной индивидуализирующей разработке. Особенно значителен во всех отношениях даваемый в трагедии образ народа. Пушкин изображает народ не как некую сплошную, безликую, аморфную массу. Народ «Бориса Годунова» не только присутствует на сцене - он живет, действует на ней. И он дифференцирован, он не говорит на один голос. Его отдельные представители чувствуют по-разному. Это проявляется и в сцене на Девичьем поле и, в особенности, в заключительной сцене.

 




В обрисовке персонажей трагедии Пушкин также глубоко историчен. Характеры всех действующих лиц развернуты в тесной и непосредственной связи с русской жизнью конца XVI -начала XVII века, с духом той исторической эпохи, «воскресить» которую поэт поставил своей задачей. Эта историчность характеров пушкинской трагедии, сочетающаяся с их замечательной психологической правдой, составляет одно из самых существенных свойств реализма Пушкина в «Борисе Годунове».

Историчности образов поэт также достигал в результате упорного и вдохновенного изучения тех исторических материалов, которыми он мог располагать. Пушкин сам свидетельствует об этом на примере образа Пимена: «Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях». Именно такой, обобщенный образ древнерусского монаха-летописца и выступает перед нами в знаменитой сцене в келье Чудова монастыря.

В открывающем сцену монологе старца Пимена звучит величавое спокойствие человека, умудренного опытом прожитой им долгой, богатой событиями жизни, окидывающего мысленным взором то, чему он был свидетелем, и правдиво заносящего это в свою летопись. Всему этому вполне отвечает внешний облик Пимена, вырисовывающийся из слов Григория:

Как я люблю его спокойный вид, Когда, душой в минувшем погруженный, Он летопись свою ведет… Ни на челе высоком, ни во взорах Нельзя прочесть его сокрытых дум; Все тот же вид смиренный, величавый.

Но наряду с этим в Пимене Пушкиным дан отнюдь не образ летописца вообще. Пушкинский Пимен возникает перед нами как вполне определенная, своеобразная личность, которая выросла и сложилась на определенной же исторической почве. Одно его «усердие, можно сказать набожное, к власти царя», как пишет о нем Пушкин («Кто выше их? Единый бог. Кто смеет противу их? Никто…»), заставило его выбрать пассивную форму протеста, в то время столь распространенную,- уйти в монастырь. Однако в душе Пимена под пеплом тлеет огонь. Совершенно неправильно представлять его человеком, абсолютно бесстрастным ко всему мирскому, одинаково спокойно относящимся и к правым и к виновным, равнодушным к добру и злу. Именно так истолковывает Григорий эпически величавый внешний облик Пимена:

    * Так точно дьяк, в приказах поседелый,
    * Спокойно зрит на правых и виновных,
    * Добру и злу внимая равнодушно,
    * Не ведая ни жалости, ни гнева.

Между тем слова эти, по существу, характеризуют отнюдь не Пимена, а самого Григория, его беспринципность, его готовность для достижения поставленных целей не брезговать никакими средствами, что и проявляется позднее, когда он приводит с собою на Русь интервентов. Что касается Пимена, то слова Григория о его равнодушии к «добру и злу» решительно опровергаются последующим ходом сцены. Достаточно обратить внимание, как резко меняется эпически величавый тон его речи, когда от рассказа о «страдающей и бурной» душе «грозного царя» и о «святой душе» его «смиренного» сына он переходит к плачевной повести о «злом деле», совершенном «цареубийцей» Борисом. Не равнодушия к злу, а резкого и решительного его осуждения исполнена эта часть речи летописца.

Впечатление небывалой, невиданной дотоле жизненности воскрешенной Пушкиным эпохи и созданных им образов прямо потрясло наиболее исторически осведомленных и чутких его современников. Вот как вспоминает историк М. П. Погодин о чтении возвратившимся из ссылки Пушкиным «Бориса Годунова» в обществе многочисленных литераторов: «Первые явления мы выслушали тихо и спокойно… Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила… Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя».

В то же время, как уже сказано, историческая правда сочеталась в «Борисе Годунове» Пушкина с необычайной реалистичностью, живостью изображения, что создавало у читателей трагедии доходящее почти до осязательной ощутимости впечатление полной реальности всего, что в ней происходит. В высшей степени характерен рассказ о том, как воспринял трагедию Пушкина молодой Белинский. «Особенно поразила его сцена «Корчма на Литовской границе»,- передает свидетель-очевидец.- Прочитав разговор хозяйки корчмы с собравшимися у нее бродягами, улики против Григория и бегство его через окно, Белинский выронил книгу из рук, чуть не сломал стула, на котором сидел, и восторженно закричал: «Да, это живые; я пидел, я вижу, как он бросился в окно!..»