Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 г. в Москве, в купеческой семье. Его дед по отцу был крепостным из Костромской губернии, который откупился на волю, после чего стал торговать в Москве пробками. Отец, Яков Кузьмич Брюсов, в молодые годы отдал дань написанию стихов и прозы. Дед по матери А. Я. Бакулин был поэтом-баснописцем. Своего внука он научил основам стихосложения. Возможно, это и предопределило жизненный путь поэта.

В начале XX в. зарождается новое направление в поэзии — символизм. Во главе этого литературного течения стоял Брюсов. Само поэтическое направление не было единым, внутри него существовало две ветви: старший символизм и младосимволизм. Но и для того и для другого направления символизма была характерна завуалированность смысла. Стихи поэтов-символистов могут трактоваться по-разному, но до истинного смысла порой бывает добраться очень непросто. Любое слово в стихотворении или все стихотворение могло быть символом. А у символа много значений и много трактовок. 

Стихам Брюсова свойственна «скульптурность образов», рассудочность; У него все подчинено форме. В. Ходасевич писал о ранней поэзии Брюсова: «Впоследствии, вспоминая молодого Брюсова, я почувствовал, что главная острота его тогдашних стихов заключается именно в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством. Смесь очень пряная, излом очень острый, диссонанс режущий, но потому-то ранние книги Брюсова (до «Tertia Vigilia» включительно) суть все-таки лучшие его книги: наиболее острые. Все эти тропические фантазии — на берегах Яузы, переоценка всех ценностей — в районе Сретенской части. И до сих пор куда больше признанного Брюсова нравится мне этот «неизвестный, осмеянный, странный» автор «Chefs d'oeuvre».

Раннюю поэзию Брюсова большинство современных писателей считают нелепицей. Стихотворение «Творчество» было воспринято как верх бессмыслицы: Выходит месяц обнаженный При лазоревой луне...

«Обнаженному месяцу, — комментировал эти строки философ Владимир Соловьев, — всходить при лазоревой луне не только неприлично, но и вовсе невозможно, так как месяц и луна суть только для названия для одного и того же предмета».

Вычурной заумью отличалось и начало стихотворения: Тень несозданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене. Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине.

Между тем этот фантастический пейзаж лишь точное описание реальности. Даже экзотические латании (пальмы) не были выдумкой. Владислав Ходасевич, бывавший в доме Брюсова, вспоминал: «Дом на цветном бульваре был старый, нескладный, с мезонинами и пристройками, с полутемными комнатами и скрипучими деревянными лестницами. Было в нем зальце, средняя часть которого двумя арками отделялась от боковых. В кифелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон».

Эти латании, печи и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенного «верхом бессмыслии». Брюсов описывает в стихотворении попу- мрак, сопутствующий творческому процессу: когда руки коснутся фиолетовыми на «эмалевой» стене печи. Мир в сознании человека в эти минуты раздваивается: в голове теснятся образы; внешней тишине сопутствуют звуки, из которых рождается стихотворение. Отсюда «звонко-звучная тишина». Мир реальных и мир воображаемых склеены в единое целое. Это и есть первичное состояние творчества.

Главное устремление поэта точно передается формулой Д. Мережковского: «Расширение художественной впечатлительности». Поэтому и логика здесь подчинена музыке стиха. Но в раннем творчестве Брюсова появляются и другие стихотворения, где образы, сочетания слов и звуков подчинены строгой логике. В «Сонете к форме» (1895) последовательными сравнениями: контуры и запах цветка, бриллиант и его огранка, застыванию «изменчивых фантазий» в «отточенной и завершенной фразе» — автор очерчивает зависимость содержания произведения от его формы, «тонкие властительные связи» между ними.


 




Есть тонкие властительные связи Меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант невидим нам, пока Под гранями не оживет в алмазе.
Так образы изменчивых фантазий, Бегущие, как в небе облака, Окаменев, живут потом века В отточенной и завершенной фразе.

В стихотворении «Хвала человеку» слышится «римская медь» — Брюсов чеканит свой стих, работает, как скульптор:
Верю, дерзкий! Ты поставишь По Земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты меж светил...

Но вот открываем другое стихотворение «Ранняя осень». И слышим музыку, родственную романтическим напевам Жуковского:
Ветви прозрачны, аллея пуста, В сини бледнеющей, веющей, тающей Странная тишь, красота, чистота.

Эти два вроде бы исключающих друг друга начала естественные для Брюсова. Он честен в своем стремлении. В «Я» (1899) он признается, что полюбил «мглу противоречий». В послании «3. Н. Гиппиус» (1901) он в своих признаниях еще более откровенен: «И Господа и дьявола хочу прославить Я». Противоречия пронизывают поэзию Брюсова. Его напутствие «Юному поэту» (1896) апофеоз крайнего субъективизма:
Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три завета: Первый прими: не живи настоящим, Только грядущее — область поэта...

Но не менее сильно желание соединиться со стихийным началом: Я желал бы рекой извиваться По широким и сочным лугам, В камышах незаметно теряться, Улыбаться небесным огнем.
Но и здесь он не желает до конца растворяться в потоке и борется за «свое вольное я»: Я хочу и по смерти и в море. Сознавать свое вольное я.

Брюсов завоевывал место под солнцем, усваивая всю мировую культуру, пытаясь перенести на русскую почву все, что он постиг и чему научился. Отсюда разнообразие стихотворных форм и обилие исторических сюжетов в его творчестве. Он хочет повелевать, но ради дела всей жизни готов и подчиняться. Отсюда столь по-русски противоречивое отношение Брюсова к языку. Он никогда бы не мог пропеть, как Бальмонт: «Я— изысканность русской медлительной речи». Но мог лишь проскандировать:
Мой верный друг! Мой враг коварный! Мой царь! Мой раб! Родной язык!