Мастера трудно оторвать от земли, ибо много «счетов» надлежит ему «оплатить». «Самый тяжкий его грех (Пилатов грех!) - отказ от ... творения, от поиска истины. ... И то обстоятельство, что власти предержащие лишили его ... права говорить с людьми, т. е. права нормально жить, не может служить смягчением вины. ... Но искупив вину открытием истины» он прощен и достоин свободы и покоя. «Художник, подобно богочеловеку, - «скиталец» между землей и «вечным приютом». А «вечный дом» его - горные выси». Именно покоя как противовеса прежней бурной жизни жаждет душа истинного художника. Покой - это и возможность творчества, и несбыточная романтическая мечта художника. Но покой - это и смерть. Мастер, умерший в психиатрической клинике, где он числился пациентом палаты № 118, и одновременно вознесенный Воландом в горние выси, остался «единственным человеком, познавшим с помощью воображения одну из важнейших для человечества истин».

Приют Мастера в его прямой экспозиции в романе, подчеркнуто, нарочито идилличен; он перенасыщен литературными атрибутами сентиментально - благополучных финалов: тут и венецианское окно, и стена, увитая виноградом, и ручей, и песчаная дорожка, и, наконец, свечи и старый преданный слуга. «Такая подчеркнутая литературность и сама по себе способна уже вызвать подозрения», которые еще более усиливаются, если учесть то, что мы уже знаем о судьбе многих прямых утверждений в романе. Действительно, «проанализировав мотивные связи, которые имеют приют в романе, мы обнаруживаем косвенно выявляемый смысл данной темы»3 Проще всего, приют находится в сфере Воланда. Тут дело не столько в прямом содержании разговора Воланда с Левием Матвеем. Произнесенный в нем приговор мог бы затем оказаться ложным. Но в самой обрисовке приюта имеется деталь - мотив, недвусмысленно указывающий на соприсутсвие Воланда: Воланд говорит Мастеру, что тот сможет слушать здесь музыку Шуберта. Сопоставим это с тем, что ранее мы слышали отрывок из романса Шуберта («Скалы, мой приют») в исполнении «баса» по телефону - т. е. самого Воланда.

Утверждение приюта как сферы Воланда проводится и в других мотивных связях этой темы. В. Ш. Гаспаров отрицает влияние на топографическое сходство приюта с пейзажем из сна Маргариты: ручей, за ним одинокий дом и ведущая к дому тропинка. «Данное сопоставление не только сообщает приюту соответствующую окраску (ср. безрадостность и безнадежность пейзажа в сне Маргариты), но и переносит некоторые определения, которые из метафорически - оценочных (какими они как будто являются во сне) превращаются в буквальные по отношению к приюту: «неживое все кругом «, «Вот адское место для живого человека!», « захлебываясь в неживом воздухе «, бревенчатое здание, не то оно - отдельная кухня, не то баня, не то черт его знает что»; как уже не раз наблюдалось в романе, то, что сначала казалось лишь расхожей метафорой, оказывалось впоследствии пророчеством».

Возврата в современный московский мир для Мастера нет: лишив возможности творить, возможности видеться с любимой, враги лишили его и смысла жизни на этом свете. В том доме, что Мастер получил в награду за свой бессмертный роман, к нему придут те, кого он любит, кем интересуется и кто его не встревожит. Именно о таком светлом будущем говорит любимому Маргарита: «Слушай беззвучие ... слушай и наслаждайся тем, что тебе не давали в жизни, - тишиной. Вот твой дом, твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи» (308). Видимо выбор на «свет» связан с полемикой с великим Гете, давшим своим героям традиционный «свет». Первая часть его трагедии заканчивается прощением Гретхен. Вторая часть заканчивается прощением и оправданием Фауста: ангелы уносят на небеса его «бессмертную сущность». Это было величайшей дерзостью со стороны Гете: в его время у церкви его герои могли получить у церкви только проклятие. Но что-то в этом решении уже не удовлетворяло и Гете. Недаром торжественность финала уравновешивается у него «полной грубоватого юмора сценой флирта Мефистофеля с ангелами, в которой крылатые мальчики так ловко обставляют самого старого черта и уносят у него из-под носа душу Фауста».

Тем более такое решение оказалось невозможным для Булгакова, невозможным в мироощущении ХХ века, наградить райским (79) автобиографического героя. И конечно абсолютно невозможно в художественной структуре романа, где нет ненависти между Тьмой и Светом, но есть противостояние, разделенность Тьмы и Света, где судьбы героев оказались связаны с Князем тьмы и свою награду они могли получить только из его рук. Е. Миллиор отмечает последний из трех снов Ивана в эпилоге (который заканчивает роман, то есть выделен композиционно).




 






Ивану является «непомерной красоты женщина», уводящая Мастера к луне. По мнению Миллиора, это можно рассматривать как указание на то, что в конце концов Мастер и Маргарита получают свой «приют» и устремляются к «свету» - по той же лунной дороге, по которой ушел ранее прощенный Пилат с Иешуа.2 Это наблюдение еще раз подтверждает неопределенность смысла романа, не дающего однозначных решений, а лишь метафорические намеки. Б. М. Гаспаров предлагает еще один возможный вариант трактовки окончания романа - исчезновение того мира, уход от которого был главной виной Мастера, означает его освобождение от этой вины. «Вины не только нет, но и никогда не было, ибо не было и самого этого призрачного мира, в котором она возникла. В этом плане превращение города за спиной Мастера в «дым и туман» служит таким же более общим символом отменяющего вину сна - прощение у Пилата (и его предшественников в творчестве Булгакова), как и сама вина Мастера является более общим, метафизическим воплощением личной вины.»

В «ночь, когда сводятся счеты», Мастер появляется в своем настоящем обличье»: «Волосы его были теперь при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ с ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше - демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате № 118-й привычке, сам себе бормотал» (305-306). По мнению В. И. Немцева описание внешности и платья указывает на период времени, когда жил «настоящий» Мастер, - со второй четверти XVII в. до начала XIX в. Это было время формирования романтической традиции и ее детища - «трижды романтического» Мастера. В это время жили Мольер и Сервантес, Гете и Гофман, Кант.

Через двести лет Мастер, пройдя через страдания которые «служат бродилом для настоящего творчества, заранее искупил «вину» всех писателей - приверженность луне как символу сомнения и противоречия и земле с ее туманами и болотами».1 Одновременное Воскресение Иешуа и Воскресение Мастера - тот момент, когда герои московских сцен встречаются с героями библейской, древний ершалоимский мир в романе сливается с современным московским. И это соединение происходит в вечном потустороннем мире благодаря усилиям его господина, Воланда. «Именно здесь и Иешуа, и Пилат, и Мастер, и Маргарита обретают временное и внепространственное качество вечности. Но судьба становится абсолютным примером и абсолютной ценностью для всех веков и народов.»2 В этой последней сцене не только сливаются воедино древний ершалоимский, вечный потусторонний и современный московский пространственные пласты романа, но и время библейское формирует одни поток с тем временем, когда началась работа над «Мастером и Маргаритой».

Мастер отпускает Пилата в свет, к Иешуа, завершив тем самым свой роман. Эта тема исчерпана, и больше в свете с Пилатом и Иешуа ему делать нечего. Лишь в потустороннем мире он находит условия творческого покоя, которых был лишен на земле. Внешний покой скрывает за собой внутреннее творческое горение. Лишь такой покой признавал Булгаков. Иной покой, покой сытости, покой, достигаемый за счет других, был ему чужд. У Маргариты остается только ее любовь к Мастеру. Исчезает ожесточение и мучительное сознание того, что она причиняет незаслуженные страдания своему мужу.

Мастер избавляется, наконец, от страха перед жизнью и отчуждения, остается с любимой женщиной, наедине со своим творчеством и в окружении своих героев: «Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я» (с. 308), - говорила Маргарита Мастеру, «и песок шуршал под ее босыми ногами» (308).