Мы познакомились очень неожиданно. Я интересовалась им давно. С тех пор как прочитала «Роковые яйца» и «Белую гвардию». Я почувствовала, что это совершенно особый писатель, хотя литература 20-х годов у нас была очень талантлива. Необычайный взлет был у русской литературы. И среди всех был Булгаков, причем среди этого большого созвездия он стоял как-то в стороне по своей необычности, необычности темы, необычности языка, взгляда, юмора: всего того, что, собственно, определяет писателя.
Все этр поразило меня.

Я была женой генерал-лейтенанта Шиловского, прекрасного, благороднейшего человека. Была, что называется, счастливая семья: муж, занимающий высокое положение, двое прекрасных сыновей... Вообще все было хорошо. Но когда я встретила Булгакова случайно в одном доме, я поняла, что это моя судьба, несмотря на безумно трудную трагедию разрыва. Я пошла на все это, потому что без Булгакова для меня не было бы ни смысла жизни, ни оправдания ее...

Это было в 29-м году в феврале, на масленую. Какие-то знакомые устроили блины. Ни я не хотела идти туда, ни Булгаков, который почему-то решил, что в этот дом он не будет ходить. Но получилось так, что эти люди сумели заинтересовать составом приглашенных и его, и меня. Ну, меня, конечно, его фамилия. В общем, мы встретились и были рядом. Это была быстрая, необычайно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь.

Потом наступили гораздо более трудные времена, когда мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушествовала и осталась, и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу. Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я в первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первая фраза, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках». Если представить, что это говорил человек неполных сорока лет, здоровый, с веселыми голубыми глазами, сияющий от счастья, то, конечно, это выглядело очень странно. И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на...». Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась.
Л. Скорино

Первое, что хочет поведать нам романист, — просто: чудесное и реальное— неразрывно,— говорит он. И как будто в доказательство тому в самом центре Москвы конца 20-х годов начинают совершаться разные удивительные события, ничего общего не имеющие с трезвой, разумной жизнью столицы. Внезапно как бы перекрещиваются, совмещаются два мира — реальный, с его повседневностью, и фантастический — мир духов, волшебников, чудес. Они то сливаются, взаимопроникают, то враждебно противостоят друг другу...


Характерной чертой булгаковской фантастики является постоянное демонстративное смешение реального, даже обыденно-прозаического с иррациональным, даже «потусторонним». Повседневность в романе предстает такой же гротескной, как и фантастическое бытие Духов тьмы...

Автор стремится художественно утвердить ощущение зыбкости, непознаваемости мира, где обыденное и «потустороннее», иррациональное и действительное неразрывно сплетены, друг от друга неотделимы. Поэтому-то реальность события предстает в романе такой непрочной, так легко распадается, а действие то и дело переходит в колдовскую карнавальную буффонаду...
И. Виноградов

...Выбирая среди многих возможных интерпретаций евангельского сюжета вариант с такой юридически безысходной ситуацией, М. Булгаков выбирает и среди многих возможных Понтиев Пилатов. Он не хочет иметь дело со слепцом и фанатиком, для которого не существует различия между гражданской моралью и нравственностью и для которого государственная правовая позиция представителя римской власти была бы и единственно возможной, собственной, нравственной его позицией в этом деле. М. Булгакова интересует другой уровень сознания — ему важно увидеть, как будет вести себя по отношению к Иешуа человек, для которого следование гражданской морали уже не может быть автоматическим и безусловным нравственным алиби; более того — для которого гражданская моральность уже перестала быть нравственной...
Так Михаил Булгаков захлопывает перед своим героем, может быть, самую удобную и надежную лазейку, в которую может спрятаться человеческая совесть от личной ответственности...

Но М. Булгаков ничем не облегчал своему герою решения о казни, ничем не облегчает ему и противоположный выбор. Отпустить этого человека? Человека, который говорил о власти то, что он говорил и что записано не только в донесении Иуды, но и в протоколе прокураторско-го секретаря? «О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»

Такова альтернатива. Она беспощадна и бескомпромиссна. Или Иешуа отправится с другими осужденными на Лысую Гору, или Пилат через какое-то время займет его место. Да пусть даже это и паническое преувеличение — жизнь, карьера, положение, уж во всяком случае, погублены...

И Пилат совершает свой выбор. Приговор утвержден, имена осужденных брошены в ревущую толпу, и кавалерийская ала уже возвращается в грохоте и шуме небывалой грозы, разразившись вдруг над Ершалаимом, с места казни. Казнь свершилась.
Так возникает перед нами психологическая ситуация, в которой интересующая М. Булгакова психологическая коллизия нравственного выбора предстает в обнаженной и вместе с тем предельно обостренной форме — беспощадно требовательно и бескомпромиссно. М. Булгаков как бы ставит на своем герое своеобразный и ответственный психологический эксперимент, спрашивая у нас, у себя, у Пилата, у его человеческого «я»:
Что же такое человек? Ответствен ли он за свои поступки? Предопределен ли его нравственный выбор условиями этого выбора или даже самые жестокие обстоятельства не могут служить оправданием безнравственного поступка?




 






И — своим Пилатом, его судьбой, его душевной мукой — М. Булгаков отвечает:
Да — ответствен. Потому что человек — это нечто большее, чем
совокупность обстоятельств. И нечто большее, чем просто существование.
Его Иешуа, этот удивительный образ обычного, земного, смертного человека, проницательного и наивного, мудрого и простодушного, потому и противостоит как нравственная антитеза своему могущественному и куда более трезво видящему жизнь собеседнику, что никакие силы не могут заставить его изменить добру, и до самого конца, до последнего предсмертного усилия придать своему хриплому голосу убедительность и ласковость, когда он просит палача за другого — «Дай попить ему», — он не предает избранное и навсегда принятое убеждение, свою истину...

Сталкивая своих героев с нечистой силой, М. Булгаков сталкивает их с необыкновенными, невероятными фактами, которым не подыщешь, как ни старайся, никаких обыкновенных объяснений. Иными словами, он ставит их перед совершенно неожиданной, кризисной для их сознания ситуацией, ситуацией, которую экзистенциалист назвал бы «предельной». И внимательно наблюдает: как отреагируют они на эту ситуацию, какую «экзистенцию» выкажет при этом их человеческое «я»?

Это значит, что перед нами тот же, что и в главах о Понтии Пилате, художественно-психологический «эксперимент», только с некоторыми иными условиями задачи. Здесь нет непосредственной, очевидной, ясно развернутой альтернативы нравственного выбора. Но зато здесь есть столкновение с такой неожиданной — и к тому же непонятной, пугающей, способной потрясти — ситуацией, которая испытывает человеческую природу не менее основательно, до конца проверяя, способен ли и в чем способен человек быть верным самому себе, есть ли у него какая-то внутренняя опора, которая может позволить ему выстоять в состоянии самого жестокого психологического кризиса, в чем состоит эта опора и чего она стоит. И нельзя не признать, что мысль воспользоваться для такого художественно-психологического эксперимента традиционной нечистой силой — мысль поистине блистательная, богатая, — лучше, пожалуй, и не придумаешь...

Да, это сатира — это настоящая сатира, веселая, дерзкая, забавная, но и куда более глубокая, куда более внутренне серьезная, чем это может показаться на первый взгляд. Это сатира особого рода, не так уж часто встречающаяся, — сатира нравственно-философская. Она пользуется, по видимости, теми же самыми персонажами, что и сатира бытовая или историко-соци-альная, а по остроте злободневной общественной тематики даже и уступает, несомненно, последней. Но ей и не обязательна эта острота — у нее другой угол зрения, свои интересы, и в этом своем она может достигать такой глубины и значительности, какой не имеют иные самые хлесткие и злободневные социальные «обличения».

М. Булгаков судит своих героев по самому строгому счету — по счету человеческой нравственности. И он не находит здесь даже для самых заскорузлых, «неразвитых» своих персонажей никаких оправданий — он не верит в «невменяемость», и ничто не снимает для него с человека его ответственности перед собой, его «вины»...
Быть верным добру, истине, справедливости — это значит не только не делать зла. Не только не предавать добро, что бы тебе ни грозило. Быть верным добру — это значит служить ему, творить его, сеять его вокруг — без устали, до предела сил и жизни. Именно в этом прежде всего смысл образа Иешуа, бродячего философа, идущего по земле с проповедью добра и с верой в то, что можно пробудить в людях доброе, добраться до него. Его нравственный стоицизм — стоицизм активный, действенный, неутомимый, недоступный отчаянию...

А теперь вернемся к мастеру, которого мы оставили вместе с Маргаритой в его подвальчике, после того как они побывали у Сатаны. Ничего не поделаешь, приходится признать, что человек, создавший не только Понтия Пилатано и Иешуа Га-Ноцри, оказался в чем-то слабее своего героя — пусть даже одинокого, пусть непонятого, но все-таки верного себе до конца в своем неутомимом созидании добра. Мастер тоже остается верен себе до конца во многом, почти во всем. Но все-таки кроме одного: в какой-то момент, после потока злобных, угрожающих статей, он поддается страху. Нет, это не трусость, во всяком случае, не та трусость, которая толкает к предательству, заставляет совершать зло. Мастер никого не предает, не совершает никакого зла, не идет ни на какие сделки с совестью. Но он поддается отчаянию, он не выдерживает враждебности, клеветы, одиночества... он сломлен, ему скучно, и он хочет в подвал.
Вот поэтому он и лишен света...
В. В. Лакшин

...Уже в первых... главах романа Булгаков без всякого насилия над нашим воображением сводит рядом высокое и низкое, временное и вечное: допрос прокуратором Иудеи бродяги-философа в голубом хитоне на балконе дворца в древнем Ершалаиме — и смех «какой-то гражданки в лодочке», скользящей по Патриаршим прудам; ужасная смерть Берлиоза — и кот, присевший на остановке трамвая и чистящий себе гривенником усы. То, что автор свободно соединяет несоединимое: историю и фельетон, лирику и миф, быт и фантастику, — создает некоторую трудность при определении жанра книги...
...Ее можно было бы, вероятно, назвать комической эпопеей, сатирической утопией и еще как-нибудь иначе...

Булгаков обнаруживает подлинные чудеса и мистику там, где их мало кто видит — в обыденщине, которая порой выделывает шутки постраннее выходок Коровьева. Это и есть основной способ, основной рычаг булгаковской сатиры, фантастической по своей форме, как сатира Щедрина, но оттого не менее реальной в своем содержании...
Целый сонм бытовых чудес и феноменов житейской мистики подмечает иронический взгляд Булгакова в тех достойных сатиры явлениях действительности, которые связаны с недоверием, страхом, подозрительностью и иными психологическими следствиями нарушений законности, отмеченных нашей памятью о 1937 годе. Приметы этого времени ненавязчиво разбросаны там и тут по страницам книги Булгакова...
В Воланде, каким он написан Булгаковым, явствен мотив деяния, протеста против рутины жизни, застоя, предрассудков...

Воланд как бы намеренно суживает свои функции, он склонен не столько соблазнять, сколько наказывать. В самом деле, чем по преимуществу заняты он и его присные в Москве, с какой целью автор пустил их на четыре дня гулять и безобразничать в столице?
Слишком многих задели действия злодейской шайки, отдающие, как было признано на следствии, «совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических фокусов и отчетливой уголовщины...». Одни погибли, другие натерпелись страху, третьи оказались в сумасшедшем доме, но нельзя сказать между тем, что наказания эти пали на головы вовсе безвинных жертв. Напротив, почти всегда читатель воспринимал их как должное. Они смущали резкостью и легкостью расправы, как будто дьявол, обремененный своим всемогуществом, не всегда умел рассчитать силу удара, но в общем-то отвечали естественному чувству справедливости. И едва ли не после каждой проделки Воланда читатель, улыбнувшись, мог сказать про себя: «И поделом!» Потому что все пострадавшие в этой необыкновенной истории из-за происков нечистой силы пострадали, кажется, не совсем зря...

Выходит, нечистая сила в романе Булгакова вовсе не склонна заниматься тем, чем по традиции она бывает поглощена — Соблазном и искушением людей. Напротив, шайка Воланда защищает добропорядочность, чистоту нравов...