Уважению к правде, верности ей, какой бы суровой и жесткой, даже жестокой она ни была, писатель учился я учится у Льва Толстого, Федора Достоевского, Антона Чехова, Михаила Шолохова, Эрнеста Хемингуэя, а из белорусов у Кузьмы Чорного, Ивана Медежа... Немецкая исследовательница Ньота Тун нашла и прямую перекличку основного мотива повести «Круглянский мост» с «Братьями Карамазовыми». Антон Хирше связывает с влиянием Достоевского пристальный интерес нашего писателя к проблеме совести. Зорко следит писатель и за творчеством своих товарищей по оружию из послевоенных призывов, учась у Ю. Бондарева, Г. Бакланова, у авторов «деревенской прозы» не меньше, чем, в свою очередь, учится у него, скажем, автор повести «Живи и помни!», написанной вслед за «Сотниковым».

Повести «Сотников» (1970), «Обелиск» (1971), «Дожить до рассвета» (1972), «Пойти и не вернуться» (1978), «Знак беды» (1933)—произведения психологические. Но основанный на самом суровом реализме, их психологизм оборачивается философским осмыслением войны как беспо-. шадной проверки того нового человеческого начала, что только и может своей чистотой и бескомпромиссностью победить фашизм. «Пограничная ситуация», найденная и разрабатываемая Василем Быковым со времен «Третьей ракеты» и «Альпийской баллады», здесь становится всеобъемлющим и неумолимым средством проверки подлинной сущности простого русского человека. И он такую проверку выдерживает.

Продемонстрировав замечательное искусство изображения того, что происходит в душе одного человека, оказывающегося в самом горниле войны, иногда в буквальном смысле сражающегося в одиночку, изображая войну в самых что ни на есть буднях ее, такую расточительную на бессмысленные смерти, войну, какой она видится человеку, не всегда имеющему возможность соразмерить частные явления с общим ходом событий, некоторые из молодых советских писателей были немало удивлены, когда вслед за критиками и читатель начал выражать нарастающее беспокойство по поводу узости их реализма, ощущать его неполноту, отсутствие в нем масштабности, перспективности, крылатости, которые давно стали чертами нашей действительности и только по недоразумению кое-кем игнорировались вместе с «прописными истинами».



 





Автор построил ее на документальном материале, сосредоточив псе внимание вокруг взятия русскими войсками Берлина, вернее сказать, участия 50-й Идрицкой (Сибирской) дивизии, в которой служил сотрудником военной газеты, и прорыве на Одере и штурме рейхстага. Строительными опорами и лесами служат собственные корреспондентские записи и комплект военной газеты. Опираясь на них, Насилий Субботин рассказывает о десятках, сотнях конкретных солдат, сержантов, младших и старших офицеров, принимавших участие в последних, самых трудных боях.

Зорко следит писатель и за творчеством своих товарищей по оружию из послевоенных призывов, учась у Ю. Бондарева, Г. Бакланова, у авторов «деревенской прозы» не меньше, чем, в свою очередь, учится у него, скажем, автор повести «Живи и помни!», написанной вслед за «Сотниковым».

Повести «Сотников» (1970), «Обелиск» (1971), «Дожить до рассвета» (1972), «Пойти и не вернуться» (1978), «Знак беды» (1933)—произведения психологические. Но основанный на самом суровом реализме, их психологизм оборачивается философским осмыслением войны как беспощадной проверки того нового человеческого начала, что только и может своей чистотой и бескомпромиссностью победить фашизм. «Пограничная ситуация», найденная и разрабатываемая Василем Быковым со времен «Третьей ракеты» и «Альпийской баллады», здесь становится всеобъемлющим и неумолимым средством проверки подлинной сущности простого русского человека. И он такую проверку выдерживает.