Вернувшись из плена, Пьер тоже испытал это непонимание радостей и горестей других людей. «В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий». Но для Пьера это странное чувство стало шагом на пути к возрождению, к той новой жизни, которая через двенадцать лет приведет его на Сенатскую площадь. Почему он стал в плену другим человеком? Можно предположить, что страдание очистило его душу, но мы ведь знаем, что душа его и раньше была чиста, и раньше он стремился к добру и правде. Чем обогатил его плен?

Первые дни под арестом были мучительны для Пьера не столько физически, сколько духовно. Он чувствовал себя чужим среди арестованных: «все они, узнав в Пьере барина, чуждались его». Никогда еще он не был так несвободен: не потому, что был заперт на гауптвахте, а потому, что не мог понять происходящего и «чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины». Сначала его допрашивала целая комиссия, и он понимал, что «единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его». Потом он предстал перед маршалом Даву, который «для Пьера был не просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек».

Толстой не изображает Пьера гордым героем: он говорил с маршалом Даву «не обиженным, но умоляющим голосом», назвал ему свое имя, хотя скрывал его до сих пор, и, вспомнив Рамбаля, «назвал его полк и фамилию», в надежде, что у Рамбаля справятся о нем. Но все это не могло помочь ему. «Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера… Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети   человечества,   что   они   братья».   Может   быть,   Даву увидел в глазах Пьера не только страх, но и ту силу личности, которую создала незаметная со стороны душевная работа?

После казни поджигателей Пьер был присоединен к военнопленным и провел четыре недели в солдатском бараке, хотя французы предлагали перевести его в офицерский. Он «испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек»; но именно в этот месяц он понял что-то очень важное, самое важное для себя - для духовной жизни его этот месяц был счастливым. После расстрела Пьер впервые с огромной силой почувствовал, что разрушилась его вера в благоустройство мира. «Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, - сомнения эти имели источником собственную вину… Но теперь он чувствовал, что ‘ не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах…» Когда-то, вступая в масоны, Пьер хотел только усовершенствовать себя; ему казалось: достаточно каждому человеку стать лучше, и все в мире пойдет правильно. Здесь, в плену, он понял, что нужно улучшать не только себя, но и окружающий мир, который «завалился в его глазах», - может быть, именно это заставит его через несколько лет стать членом тайного общества.

 





Самое сильное из всех впечатлений Пьера - встреча его с пленным солдатом Апшеронского полка Платоном Каратаевым. Для Толстого Каратаев - воплощение народного, естественного образа жизни: круглый, добрый человек с успокоительными аккуратными движениями, все умеющий делать «не очень хорошо, но и не дурно». Каратаев ни о чем не задумывается: живет, как птица, так же внутренне свободно в плену, как и на воле; каждый вечер говорит: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; каждое утро: «Лег - свернулся, встал - встряхнулся» - и ничто его не заботит, кроме самых простых естест-   Я венных потребностей человека, всему он радуется, во  всем    щ умеет  находить  светлую  сторону.   Его  крестьянский  склад, его  прибаутки,  доброта   стали  для   Пьера  «олицетворением духа простоты и правды». Но ведь Каратаев никак не мог заронить в душу Пьера стремление улучшить мир. Две любимые истории Платона: одна о том, как его отдали в солдаты за порубку чужого леса и как это получилось хорошо, потому что иначе пришлось М бы идти младшему брату, а у того пятеро ребят, и другая -  о старом купце, которого обвинили в убийстве и ограблении.

Но и внешне Пьер очень изменился за время плена. «Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе… Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор - подобранностью». В первые дни плена мучения Пьера обострялись тем, что товарищи по бараку чуждались его: он барин! Но теперь Пьер остался барином, а товарищи по бараку поставили его в положение «почти героя». Тогда, в начале, эти люди чувствовали его внутреннюю растерянность и презирали ее. Теперь их уважение вызывает собранность Пьера и «его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота» - все те стороны его характера, над которыми смеялись в свете, здесь оказались достоинствами.

История духовного обновления Пьера - очень важное открытие Толстого, и вслед за ним мы, читая «Войну и мир», делаем это открытие для себя. Люди со слабыми характерами часто склонны объяснять все свои неудачи обстоятельствами. А вот Пьер - в самых трудных, мучительных обстоятельствах плена - имел силы совершить огромную духовную работу, и она принесла ему то самое чувство внутренней свободы, которого он не мог сбрести, когда был богат, владел домами и поместьями, имел управляющего и десятки обслуживавших его людей. Значит, дело не в обстоятельствах, а в душевной стойкости и силе самого человека.

Но после нравственного подъема, испытанного им в плену, Пьер пережил духовную опустошенность и почувствовал, что не может понять радостей и горестей других людей. Слитком сильны были потрясения, пережитые Пьером. Еще живо в нем воспоминание о взгляде Каратаева, сидевшего под деревом, - перед тем, как его застрелили, он смотрел на Пьера «своими добрыми круглыми глазами», но Пьер не подошел: ему было страшно за себя и когда он не позволил себе понять до конца, что Каратаев сейчас будет убит, - услышав выстрел, и он, и его товарищи по плену не оглянулись и продолжали свой путь, «строгое выражение лежало на всех лицах».