В романе «Война и мир» Толстой, как известно, любил «мысль народную». Именно мысль, а не то или иное удобочитаемое положение, скажем, о здоровых началах крестьянской нравственности, воинской отваге русских солдат и ополченцев и т. д. Среди множества путей, которыми движется «любимая мысль» писателя, для начала выделим один, образуемый сцеплением «массовых сцен», где перед нами либо устойчивые, либо текучие по составу группы солдат, горожан, мужиков. Впрочем, текучие они или нет, под пером Толстого обычно возникает целостный образ людского скопления. Множество лиц словно сливается в одно «лицо». И на нем—ожидание, воля, растроганность, гнев— общие, каждого в отдельности и всех вместе.

Нравственный пульс людского множества, эпизоды, где он особенно различим, и связь между ними... Обращаясь к этой связи или, точнее, связям, видишь перед собой систему своеобразных замеров, проводимых писателем в глубинах массового сознания. Каков же их характер и какова здесь система? Попытаемся понять это на примере двух человек из народа - Плаон Каратаев и Тихон Щербатый. Казалось бы, простые русские мужики, солдаты. Какую роль они могут сыграть в романе вообще, и в раскрытии характеров главных героев в частности? На первый взгляд - незначительную, но читая роман, мы видим, как Пьер Безухов испытывает на себе огромное влияние духовной силы, естественности и мудрости русских солдат, их стойкости, скромности и отваги, свидетелем которых он становится. Это пробуждает в его душе глубочайший интерес к народу, толкая на сближение с ним. После казни «поджигателей» у стен Новодевичьего монастыря в душе Пьера «как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора». Но вечером того же дня Пьер узнал человека по имени Каратаев (пленный солдатом Апшеронского полка), и распавшийся мир стал понемногу обретать стройность.

Не случайно Толстой подчеркивает в Каратаеве не солдатское, а чисто крестьянское начало. Пьер, впервые поставленный в одни условия жизни с мужиком, вдруг открывает для себя его доброту и трудолюбие, душевное здоровье, непосредственность, его жизнеспособность, отзывчивость — то есть все те качества, которыми так восхищался в русском мужике и сам Толстой. И не случайно Платон Каратаев появляется в романе именно в тот момент, когда Пьеру нужно на что-то опереться, чтобы вернуть себе веру в добро и правду, утерянную им после расстрела французами русских, обвиненных в поджоге Москвы. Благодаря Каратаеву, пишет Толстой, «прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе».

Образ Платона Каратаева вызывал самые разнообразные суждения у исследователей творчества Толстого. Для Пьера Безухова Платон Каратаев является олицетворением всего «русского, доброго и круглого». Движения у него успокоительные и аккуратные. Он все умеет делать «не очень хорошо, но и не дурно». Живет, ни о чем не задумываясь, как птица. Каждый вечер произносит: «Положи, господи, камушком, подними калачиком», а утром, проснувшись, приговаривает: «Лег — свернулся, встал — встряхнулся». Он всему радуется, во всем умеет находить светлые стороны. Платон Каратаев учит Пьера незлобивости, всепрощению, терпеливости и самоотречению. Он рассказывает, что был «давнишним солдатом» но никогда не любил военную службу. Попав в плен он сразу отбросил от себя все солдатское и возвратился «к прежнему, крестьянскому, народному складу». Платон всегда деятелен: печет, варит, шьет, тачает сапоги, строгает свою палочку. А по ночам, когда закончен трудовой день, позволяет себе побеседовать, спеть песни Его крестьянский склад характера, бесконечные прибаутки стали для Пьера воплощением «духа простоты правды». Но вместе с тем Пьер понимает, что никаких привязанностей у Платона Каратаева нет, ему неведомы чувства дружбы, любви.

«Круглый» Каратаев выполнил свою миссию — «остался навсегда в душе Пьера». А этот? «Пьер не знал отчего; но с тех пор, как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему... Пьер отходил от него подальше и не думал о нем». И прежде, чем до сознания Пьера дошло, что Каратаев убит, в его подсознании возник образ: Каратаев—капля из водяного шара, которая была и которой больше нет. «Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез»,—думает Пьер. И, пожалуй, без этого «исчез» были бы неполны для Пьера каратаевские уроки: Каратаев для успешного выполнения своей роли не должен задерживаться среди живых.

Интересно, что в черновых набросках к роману Каратаев выглядит значительно более земным и телесным, чем в окончательной редакции. Он острее откликается на происходящее, у него спокойно-веселый голос. Существует точка зрения, что Платон Каратаев, по мысли Толстого,— обобщенный образ русского народа, отражает особенность русского национального характера, его психологию. Действительно, в фигуре Каратаева воплощен определённый тип народной жизни, складывавшийся веками и особенно хорошо различимый в пору общественных взрывов, когда он яснее всего обнаруживает себя через социальное поведение, нравственный уклад той части русского крестьянства, которая «плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала «ходоков». Итак, жизненные корни каратаевского типа достаточно очевидны, и на вопрос: «Что именно отразилось в Каратаеве?»—исследователи отвечают без заметного разнобоя. Гораздо сложней с вопросами другого рода: «Что в нем выражено?», «Как он включен в толстовское сцепление идей?»


 






Есть взгляд, согласно которому Каратаев — назидательная схема, патриархальный мужичок в ореоле святости. Он совершенен и никуда не движется. Его усредненность и внеличное совершенство в человеческом смысле — аномалия (недаром среди товарищей по бараку он слывет блаженненьким, «Платошей», почти дурачком), и вряд ли справедлив взгляд, будто Каратаев вместил в себя авторские упования. Одна из главных миссий Каратаева, живущего внутри и по законам художественного целого,— быть олицетворением согласия, своеобразной эмблемой истины для ищущего героя, или «мерой простоты и правды», как определяет важную функцию этого образа П. Громов в книге «О стиле Льва Толстого «Диалектика души» в «Войне и мире» . Не забудем, что именно благодаря «круглому» Платону Пьер Безухов открыл для себя закон «водяного шара».

Да, облик Каратаева очень легко совмещается с хрестоматийными положениями толстовства, и заключение: «Вот он, толстовский идеал»—возникает почти автоматически. Только, доверившись логическому автоматизму, мы рискуем далеко уйти от толстовской художественной логики. Согласимся на минуту, что Каратаев—безусловный идеал. Тогда перед нами сразу же встает трудно выполнимая задача—примирить Каратаева и Наташу Ростову. Рядом с «переполненной жизнью», обаятельной Наташей Каратаев — великий пост. Она интересна прежде всего тем, что неповторима, он — тем, что повторим («...жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь»), ее пристрастия, симпатии и антипатии всегда избирательны, Каратаев добр ко всем без разбора; Наташа импульсивна, переменчива, подвижна, Каратаев неизменен и монотонен в своем обезличенном любвеобилии.

На первый взгляд Каратаев весь—в будничном и житейском. Он не страстотерпец, не иссохший схимник, а земной крестьянин, российский мужик, которому, кажется, век износу не будет. В свои пятьдесят лет «он не понимал, что такое усталость и болезнь»; зубы его «были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости». И при всем том Каратаев с самого начала «не жилец».

«...Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого». Эти строки, написанные в интонации главного итога, прощания с героем, на самом деле предваряют его развернутую характеристику, как бы незаметно переводя историю его жизни в план «прошедшего совершенного». Показаться, побыть среди обыкновенных людей и затем исчезнуть, обратившись в дорогое воспоминание,—таков удел Платона. Платон — мужик без мужиковатости. По-своему он даже поэтичен. Только у поэтичности этой не подконтрольные Платону истоки. Она как бы проходит сквозь него, не вобрав в себя каких-либо индивидуальных платоновских примет. И, пройдя сквозь, тревожит Пьера заунывной песней, мягкой улыбкой, ладным крестьянским словом. То есть Пьера тревожит поэзия того мира, который научил Платона выговаривать самые мягкие, «песенные» стороны известного ему уклада, не добавляя ничего от себя. Но глашатай этих поэтических сторон Каратаев не очень прочно стоит на грешной земле. В его чертах, физических и душевных движениях есть оттенок тихой, «нездешней» благости. «Задумчивая улыбка», «грусть», «тихий восторг», «выражение тихой торжественности», «выражение радостного умиления»—такими или по преимуществу такими красками Толстой рисует психологический портрет Каратаева.

Но не надо забывать, что Платон Каратаев в романе лишь один из представителей народа и автор посвящает ему сравнительно небольшое количество страниц. В романе изображено много крестьянских типов: Данила, Феропонтов, Тихон Щербатый, Лаврушка и другие. Это свидетельствует о том, что Толстой никогда не предполагал сделать Платона Каратаева одним из главных народных персонажей своей эпопеи. Хотя многое в этом смиренном Платоне ему симпатично. Незлобивость, покорность, которые свойственны Платону Каратаеву, были присущи большей части русского крестьянства даже спустя почти сто лет после войны с Наполеоном. Что же до крестьянского здоровья Платона, то оно совсем иной природы, чем, допустим, грубая сила Тихона Щербатого.


Так что, открыв тип Платона Каратаева, Толстой ни в какой мере не погрешил против жизненной правды, хотя, несомненно, он для него положительный персонаж. Как бы желая противопоставить безропотности Каратаева бунтарские силы, живущие в душе русского крестьянства. Толстой в главах, следующих после тех, в которых мы знакомимся с Платоном, рисует еще один образ русского мужика.