Мысль о том, что нравственная свобода проявляется в конкретно-чувственном мире в бесконечно малые моменты, определяет этико-философскую позицию Толстого в романе «Война и мир», прежде всего сказавшуюся в авторской концепции человека и истории, человека и природы. Убеждение в том, что свобода - достояние земной человеческой жизни, приводит Толстого к утверждению гармонии естественного и нравственного, плотского и духовного, той гармонии жизни в ее расцвете, в ее победном шествии, которая и порождает романтические тенденции в реализме писателя. Подобно Пушкину, Толстой в романе изображает поэзию действительной жизни, красоту и силу естественного чувства любви, изнутри просветленного высшим нравственным сознанием, интуицией добра.

Эстетический идеал, выражающийся в совокупности образов произведения, дает специфическое выражение мировоззрения писателя, воплощенное в образной форме представление о прекрасном, о совершенном в переживаниях поэтической Наташи Ростовой жизнь выступает в цельности субстанциальных сторон. Именно поэтому Наташа становится живым воплощением прекрасного и для читателей. Полнокровное наслаждение жизнью - высшим благом, по Толстому, - предполагает удовлетворение личного интереса. Все поведение Наташи и содержание ее внутреннего мира определяется стремлением любить и быть любимой. У нее спящий ум (она «не удостаивает быть умной»), но сильны непосредственные естественные влечения. Избыточная инстинктивная жизнь и делает ее «очаровательной».

Однако мир Наташи - это не только мир инстинктивных потребностей, «страстей», но и острой нравственной отзывчивости, внутренних прозрений. Это сближает ее с Татьяной Лариной и Лизой Калитиной чистотою нравственного чувства, интуитивным постижением сути вещей. Но в отличие от предшественниц, Наташа Ростова совершенно лишена сознания нравственного долга, связанного с рассудочной сферой, с рациональными решениями.

Та нравственность, которая диктуется сознанием долга, незнакома Наташе. Она способна к забвению своего «я»- но только в порывах жалости и сострадания к несчастному человеку. Народное начало в личности Наташи - это не сознательное, а инстинктивное начало, результат нравственной впечатлительности, восприимчивости ее натуры, а не работы духа и свободного нравственного выбора. В этой непосредственной, инстинктивной форме оно проявляется и в народной пляске «графинички, воспитанной гувернанткой француженкой», и в патриотическом порыве, который заставляет ее отдать обозы раненым. С народом Наташу объединяет сила жизненной страсти и связанная с этим, уходящая в сферу подсознания уверенность в ценности жизни.

Толстой утверждал «моральность», освобожденную от рассудочности и рациональных решений. Недаром он прославлял ту «скрытую теплоту патриотизма» народных масс, которая выражает непосредственное сознание любви к родине и своей неразрывной связи с ней.


 





Всех соприкасающихся с Наташей покоряет удивительная гармония естественного и нравственного в ней, нахватывающая стихия счастья и бездумного цельного переживания жизни. Недаром именно любовь к Наташе является источником духовного возрождения Андрея Болконского, пробуждения в нем могучих эмоциональных сил, инстинктивной жизненной страсти. Уже после разрыва с Ростовой, будучи участником войны 1812 года, Болконский накануне Бородинского сражения вспомнил один московский вечер: «Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в лесу»; «она чувствовала, что не выходило то страстно-поэтическое ощущение, которое она испытывала в этот день и которое она хотела выворотить наружу… князь Андрей улыбнулся и теперь тою же радостной улыбкой, которою он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, - думал князь Андрей. - Не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу я и любил в ней… так  сильно, так счастливо любил…».

Наташа живет в настоящем, а жизнь имеет смысл для нее лишь как постоянное проявление любви. Лишенная рационального разумного контроля над своими чувствами, она вся в душевных порывах и потому подвластна крутым сменам нравственно-психологических состояний: неожиданно для нее самой неутешная печаль по умершему князю Андрею Болконскому сменяется несомненной любовью к Пьеру Безухову: «что-то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое» проснулось в ее душе. Те силы жизни, которые дремали за порогом сознания, неожиданно непреодолимой стихией взметнулись в ней, «надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения». Инстинктивные естественные влечения вскипели помимо ее сознания и воли, непроизвольно, и она не имела над ними власти.

Сила внутренних непосредственных влечений, снимающих значение и смысл рациональных запретов, всецело определяет поведение толстовской героини, приводит иногда к преобладанию физического над нравственным, к бездумному следованию чувственной страсти без внутренних разумных сопротивлений. Но жизнь Наташи сильна не этими всплесками чувственной страсти, находящимися в явном противоречии с ее глубинными нравственными запросами, но единством   естественного   и   нравственного.  Она несет в себе пафос признания жизни как гармонии, высокой романтики  и  поэзии  чувства.  В  восприятии Толстого жизнь  ее  остается   воплощением  прекрасного   и  в заключительных сиенах романа.

В голосе старой графини слышны интонации автора. Романтическое горение Наташи не противоречит итогу ее жизни: сама романтика чувства была проявлением потребности утверждения жизни,, продолжения ее, оптимистического признания ее ценности. Те нравственно-психологические отношения, которые установились между Пьером и Наташей в их семейной жизни, являются глубоко очеловеченными, всецело построенными на внутреннем духовном соприкосновении. Именно поэтому эти отношения не противоречат тому романтическому началу жизни, которое само предполагает гармоническое единство естественного и нравственного.

«Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только разговаривают жена с мужем, т. е. с необыкновенною ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга, путем, противным всем правилам логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом. Это одновременное обсуждение многого не только не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком того, что они вполне понимают друг друга.