Рассказать правду о войне, замечает сам Толстой в «Войне и мире», очень трудно. Его блестящее новаторство в этой области связано не только с тем, что он показал человека в условиях войны, но главным образом с тем, что он раскрыл психологию масс. Это сделано впервые в «Войне и мире», и сделано с поразительной точностью и лаконизмом. Там, где историку понадобились бы пространные и все равно не достигающие цели описания, художнику довольно нескольких верно найденных деталей.

Растерянность русской армии под Аустерлицем прямо ощущается читателем - оттого, что движущиеся и бегущие войска названы несколько раз «толпой» и, как рефрен, повторяется упоминание о тумане (день Аустерлица в самом деле был туманным). В описании Тарутинского боя «веселая» атака казаков резко контрастирует с «отчаянным, испуганным» криком француза эти несколько слов сразу определяют соотношение сил. Рассказывая про смоленский пожар, Толстой упоминает «оживленно-радостные и измученные лица людей». И опять два слова, два, казалось бы, несовместимых эпитета передают и тяжесть надвинувшейся беды, и живую, радостную готовность противостоять ей. В характеристике Наполеона важна деталь, замеченная Николаем Ростовым: французский полководец плохо сидит в седле,

В иных случаях это не деталь, а, напротив, - обобщение. «Скрытая теплота патриотизма» - эта «генерализация» четко обозначает настроение всей армии, дух войска и всего народа в день Бородинского сражения. Исторические басни о морозах и московском пожаре, якобы погубивших Наполеона, Толстой заменяет своим открытием сути событий, их подлинного смысла и значения. Славу московского пожара то приписывал себе, то отрекался от нее Ростопчин; ура-патриоты уверяли, что русские сами сожгли Москву, другие обвиняли в пожаре французов, из мести спаливших древнюю столицу. С истинной проницательностью Толстой отверг все эти версии: деревянный город, в котором хозяйничал неприятель, должен был сгореть, по самым разным причинам.

Опровергая официальных историков, Толстой зачастую основывает свои догадки на незамысловатых, но правдивых показаниях очевидцев. Так, в книге А. Рязанцева «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве» говорится: «За два дня до вступления в Москву неприятеля блюстительница благочиния - полиция, с огнеспасителышми инструментами и пожарною командою, выехала из столицы». Мемуаристу не было известно, а Толстой знал, что распоряжение о выезде пожарной команды дал Ростопчин - без всякой цели, просто потому, что, совершенно потерявшись, делал вид, что все знает и вправе распоряжаться.



 





Воспользовался художник и дальнейшими показаниями очевидца, который рассказывал, что первым загорелся казенный винный двор. Можно догадаться: не потому, что его нарочно подожгли. На другой день - гостиный двор. Тушить некому. Рязанцев простодушно рассказывает (он это сам видел), что французы хотели и не могли потушить. Некоторые русские купцы говорили: «Слава богу! Пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение».

Насколько значительны были для Толстого такие воспоминания, можно судить по свидетельству Н. П. Петерсона, яснополянского учителя, служившего затем в Черт-ковской библиотеке. «Однажды он попросил меня,- пишет Петерсон о Толстом, - разыскать все, что писалось о Верещагине, который в двенадцатом году был отдан Ростопчиным народу на растерзание как изменник. Помню, я собрал множество рассказов об этом событии, газетных и других, так что пришлось поставить особый стол для всей этой литературы, Лев Николаевич что-то долго не приходил, а когда пришел и я указал ему на литературу о Верещагине, то «он сказал, что читать ее не будет, потому что в сумасшедшем доме встретил какого-то старика - очевидца этого события, и тот ему рассказал, как это происходило».

По какому-то, очевидно, намеку современника художнику открылось прошлое, психологические мотивы поведения действующих лиц романа. Так создана одна из самых сильных сцеп, в которой блистательно раскрыты и неожиданность решения Ростопчина - отдать Верещагина толпе, чтобы самому спастись от ее гнева, и переживания Верещагина, и психология недоуменно бушующего городского люда.

По преданию, муза истории Клио бесстрастно записывает на своих свитках дела людей и народов. Трудно представить судью, более взволнованного, заинтересованного, пристрастного, чем Толстой. Свое, нужное ему как художнику, освещение историческим событиям он дал, привнеся в само описание не только новую мысль, но и живое чувство. В одних случаях это чувство - ирония, даже сарказм, в других - нескрываемое восхищение.