Свое представление о глубинных силах, определяющих жизнь отдельных людей, как н жизнь государств и народов, Толстой объяснил в эпилоге книги - в историческом и философском комментарии к «Войне и миру». Мы редко перечитываем эти страницы, полагая, что к художественному повествованию прямого отношения они не имеют. Между тем это неверно: философия истории воплощена не только и даже не столько в эпилоге, сколько в самом содержании книги, в ее сюжете и коллизиях, в характерах и судьбах ее персонажей, и тут ее, пожалуй, даже легче воспринять -  как логический вывод, но как возобновленную жизнь, со всей силой душевного переживания,

Ведь и сам Толстой начинал «Войну и мир» не е эпилога и, пока развивалось и длилось повествование, совершенно не представлял себе, к какому выводу он придет. Хотя, казалось бы, самый-то «вывод» можно было без особого труда извлечь из любого исторического сочинения. В самом деле: для Толстого Отечественная война 1812 года была событием прошлого, он знал наизусть весь ее ход, как, естественно, знал и то, чем она кончилась.

Да, всему еще только предстояло совершиться: не было ни Бородинского сражения, ни пожара Москвы; никто не знал, что случится с Наташей, что будет с Андреем Болконским… До победы было далеко. А главное то, что никто не знал основного: что значила эта война и эта победа для будущего России - для будущего, которое в пору работы над «Войной и миром» уже наступило, стало современностью и в свой черед уходило в прошлое. И если война 1812 года, исторически уже далекая, представлялась Толстому столь близкой психологически, то происходило это потому, что самый ход истории он рассматривал «с изнанки», с той внутренней стороны, которая не отражается в документах да и вообще не может быть пересказана официальным языком, но раскрывается поэтически, в своеобразной истории переживаний и чувств, в ходе художественного повествования.



 




Поучительно было бы проследить, например, как воссоздается в «Войне и мире» сам ход событий, точнее говоря - само течение времени, которое для историка является категорией совершенно безличной и объективной, исчисляемой по единому для всех современников события календарю. Но если в историческом повествовании время необратимо, оно. течет равно для всех и равномерно для всех истекает, то в художественном оно переживается и формирует память, сохраняясь таким образом в каждом новом переживании, предопределяя мысли, решения, поступки людей, их отношение к жизни. Время здесь оказывается категорией психологической и глубоко личной. На поле сражения оно идет не так, как на светском рауте, в детской - не так, как на половине стариков, и это, конечно, - одно из ярчайших проявлений художественного метода Толстого, его «диалектики души».

Вообще, сличая календарь «Войны и мира» с историческим календарем, приходится проявлять осторожность. Время, конечно, проходит и у Толстого, но проходит, оставляя следы, а в них-то, в этих следах, в жизненном опыте отдельных людей и общем для всех людей душевном опыте народа и заключена, по Толстому, сущность истории. Ибо прошлое в определенном смысле неизбывно, оно непрерывно откладывается в настоящем и сквозь настоящее предопределяет структуру будущего. Быть может, дело обстоит даже сложнее: чем радикальнее и опустошительнее внешние перемены, тем дороже память, определяющая душевный уклад, психологическое содержание жизни.

Так, пожар Москвы, вопреки надеждам и уверенности Наполеона, обозначил собой не поражение русских, а их победу: он был громадным несчастьем, но не душевным опустошением. С какой пророческой иронией написана сцена на Поклонной горе, где Наполеон - по Толстому, чужеземец и варвар - выговаривает одну из своих «исторических» фраз: «Большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа» 

Одно из самых глубоких убеждений Толстого - художника, историка и философа - высказано на страницах второго тома: «Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда,, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне всех возможных преобразований».