Петр Андреевич Вяземский. Петра Андреевича Вяземского в «Плеяде» почитали все, и жил он намного дольше всех. Баратынский, посвящая ему последний свой сборник «Сумерки» (1842), назвал его «звездой разрозненной плеяды» (173). Поэт не пояснил, что именно имел в виду. Потом, позже это обозначение неоднократно применялось к самому Баратынскому, чтобы подчеркнуть тем его «лица не общее выражение». А между тем определение Баратынского прозвучало пророчески: особость Вяземского оказалась вскоре одинокостью, положением самого последнего, обернулась превращением еще при жизни в некую историческую реликвию. Он сам в день своего восьмидесятилетия (12 июня 1872 г.) горько посетовал:
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?

Пушкинское время прошло, и те общественно-политические и идейно-поэтические представления, которым изо всех сил стремился остаться верным Вяземский, тоже давно прошли. В отличие, например, от. другого долгожителя, «последнего лицеиста», выдающегося дипломата кн. А. М. Горчакова, самолюбие которого бывало задето, когда его воспринимали прежде всего в качестве счастливого современника и товарища Пушкина, Вяземский всю жизнь гордился близостью к гению нашей литературы.
Происходя от Рюриковичей, с самого начала занимая бесспорно высокое и прочное положение среди знати в сословном обществе, Вяземский в литературе вообще и в рядах «Плеяды» в частности демонстративно стоял особняком. По наблюдению современного исследователя, «для Вяземского никогда не существовало проблемы вхождения в литературу — всю или почти всю русскую литературу он нашел в собственном доме, еще мальчиком, вернувшись в 1807 году из пансиона,— можно сказать, получил ее в наследство».

Вяземский был очень своеобразен. Его искреннее политическое фрондерство преддекабрьской поры, ощутимо восполняя передовое и даже революционное движение времени, не испарилось после катастрофы, когда примолкли и многие более радикальные голоса. «Вольнодумство» молодого Вяземского не оказалось преходящей модой потому, что было обязано своим возникновением и существованием стойкой закваске просветительства XVIII в.

Известно большое влияние традиций Вольтера на юного Пушкина. Мальчиком очарованный сначала вольтеровской нравственной и политической фривольностью, он впитал культуру вольномыслия, несущего прежде всего освобождение от клерикализма и иных авторитарных догм и принудительных предписаний. Оттого потом зрелый Пушкин, отвернувшись от цинизма и нигилизма, присущих «вольтерьянству» (см. «Последний из свойственников Иоанны д'Арк»), сохранил, однако, верность самому лучшему, что было у «властителя дум» предыдущего века: верность идее свободы духа и веру в силу раскрепощенного разума, в силу просвещения. Вяземского же больше привлекала идея личной независимости. Оттого политическое свободолюбие в его идеологии оказалось нестойким.

От «вольтерьянства» у него остался все крепнущий под старость скептицизм и хотя не атеизм, но смелость обращения к богу. В уже цитированном послании самому себе по случаю юбилея уставший от жизни поэт укоряет всевышнего за несправедливую жестокость к нему:

Не я ли искупил ценой страданий многих
Все, чем пред промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня «своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый бог?

Не сам ропот тут примечателен: ропщут и безоглядно верующие люди. Примечательнее то, что и незадолго до этого юбилея измученный бессонницей и ночными раздумьями Вяземский осмеливается подвергнуть сомнению существование загробного мира и бессмертие души:
Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду,
Что страшно вновь иметь за гробом жизнь в виду;
Покоя твоего, ничтожество я жажду:
От смерти только смерти жду.

Конечно, подобные настроения были у Вяземского и много раньше. Только при этом опрометчиво было бы, как то случается, видеть самое резкое проявление богоборческих мотивов в наиболее остром, гневном и грубом стихотворении Вяземского «Русский бог» (1828). Здесь «бог» метафора: дорожная злость на российские пути сообщения2, на бытовое неудобство — удобный повод; она переходит в брань по адресу российских порядков общего плана: от нищеты мужиков до разорения старого дворянства и процветания ловкачей-карьеристов, особенно из иностранцев, из «немцев»,— и в конечном счете рождается неистовая злость по адресу бездарной системы строя и власти и создаваемых ею кумиров, когда вое безобразия прикрываются авторитетом православной церкви (т.е. «русского бога»).

Герцен с радостью ознакомился с этим обличительным поэтическим произведением, направленным против императорской России, и первым опубликовал его в Лондоне в 1854 г. отдельным изданием, а потом еще раз повторил в «Полярной Звезде». Действительно, эта отнюдь не революционная инвектива доступнее и даже сильнее особенно популярной у современников сатиры Вяземского «Негодование (1820), написанной в пору наибольшего радикализма поэта.




 






Эта сатира несколько напоминает ранее созданную пушкинскую оду «Вольность» не только обличительно-просветительским пафосом, но и возвышенным стилем: утяжеленными архаическими конструкциями и обилием отвлеченных понятий. Но если совсем юный Пушкин — «Сверчок», еще только приятель старшего по возрасту Вяземского по «Арзамасу», нарочно утяжелял и архаизировал стиль для придания своей «детской Оде» (как он сам ее позже назвал) большей торжественности и значительности, то для размеров таланта Вяземского-стихотворца некоторая стилевая неуклюжесть была неизбежностью. Порою искренность негодования выражается звонким стихом:

Здесь у подножья алтаря,
Там у престола в вышнем сане
Я сижу подданных царя,
Но где ж отечества граждане?
Для вас отечество — дворец,
Слепые властолюбья слуги!
Уступки совести — заслуги!
Взор власти — всех заслуг венец!

Можно сказать словами Пушкина, относящимися к элегиям Виктора Теплякова: «Энергия последних стихов удивительна!». В отличие от других членов «Плеяды» (кроме, разумеется, самого Пушкина) Вяземский написал много стихов, отмеченных гражданской направленностью, если не по глубине проблематики, то по своей теме; политические вопросы волновали его всю жизнь, и он слишком несправедлив к себе, когда в минуту сплина уверяет кого-то (1841):
Мир внешний, мир разнообразный
Не существует для меня:
Его явлений житель праздный,
Не различаю тьмы от дня.

Колоритная фигура первой трети века Вяземский был прирожденным литератором и политиком, не смогшим или не сумевшим в тех общественно-исторических условиях развернуть свои недюжинные силы. В возрасте, когда многие сверстники выходили в отставку, он пошел служить, становясь все консервативнее в своем понимании государственной службы и долга истинного гражданина1. Рационалистичность ума «остряка замысловатого», характер «простодушия с язвительной улыбкой» (Пушкин, II, 149) способствовали тому, что с ростом многолетнего опыта и практической «умудренности» Вяземский стал писать легче и даже интереснее по глубине проникновения в переживание, только сами эти переживания становились унылее, печальнее, пассивнее; когда действие заменяет беспокойная «охота к перемене мест»: «Опять я на большой дороге...»

Вяземский служил товарищем министра народного просвещения, ведал цензурой, был сенатором и членом Государственного совета, занимал и высокую придворную должность. У Вяземского хватило мужества в конце жизни вынести себе
такой приговор:

Судьбой дилетантизм во многом мне дарован,
Моя по всем морям носилась ладя,
Но берег ни один мной не был завоеван,
И в мире проскользит бесследно жизнь моя.

С последним, конечно, не согласится история русской литературы и духовной культуры.
Поэзию «Пушкинской плеяды» не следует искусственно вычленять из цельного контекста современной ей литературы с многообразными и сложными связями и взаимодействиями литературных деятелей и явлений. Рассмотренные в этой главе индивидуальные лица и судьбы причастны в первую очередь к формированию реалистического метода в поэзии, магистральный путь которому прокладывала поэзия Пушкина.