При рассмотрении трагедии этому персонажу обычно отводится мало места да и говорят о нем, как правило, в последнюю очередь. Как мы видели, в Виттенберге Горацио усвоил передовые взгляды и не склонен верить в привидения. Вынужденный признать факт появления Призрака, Горацио тем не менее остается убежденным рационалистом. Он человек трезвого рассудка. Горацио возникает для нас как личность в той характеристике, которую ему дает Гамлет, а она полна глубокого значения:

    * Горацио, ты лучший из людей,
    * С которыми случалось мне сходиться.
    * .. .Нет, не подумай, я не льщу…
    * .. . Едва мой дух стал выбирать свободно
    * И различать людей, его избранье
    * Отметило тебя; ты человек,
    * Который и в страданиях не страждет
    * И с равной благодарностью приемлет
    * Гнев и дары судьбы; благословен,
    * Чьи кровь и. разум так отрадно слиты,
    * Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
    * На нем играющей. Будь человек
    * Не раб страстей, - и я его замкну
    * В средине сердца, в самом сердце сердца,
    * Как и тебя.


 






Совершенно бездейственному персонажу, Горацио отведена в идейном замысле трагедии важная роль. Он, так же как и Призрак, служит Шекспиру для выявления идеала человека.

Он не раб страстей. Все другие лица трагедии в большей или меньшей степени подвержены страстям. Горацио человек спокойный, уравновешенный. Ему присущ рационализм, сказавшийся в его отрицании духов и призраков. Но главное, что в нем подчеркивает Гамлет, это его философский взгляд на жизнь. Из характеристики, которую дает ему принц, следует, что Горацио последователь стоицизма, древнего учения, возвращенного к жизни мыслителями эпохи Возрождения. Основанная еще древнегреческим философом Зеноном (334 - 262 до н. э.), философия стоицизма проповедовала подчинять поведение требованиям разума. Стоики верили в то, что миром управляет некое провидение, считали, что разумный человек должен подчиняться его воле.

Гамлет утверждает, что таков и его идеал. Однако разве свободен сам Гамлет от страстей? Уже с его первого монолога ясно, что он натура страстная. Им владеют разные настроения, он не способен относиться спокойно к злу, оно вызывает его возмущение, страстный протест, он не может успокоиться, видя проявления безнравственности и бесчеловечности. Поэтому до поры до времени между идеалом Гамлета и его собственным поведением есть явное расхождение. Но именно до определенного времени. Мы уже приводили его слона о том, что «и в гибели воробья есть свой промысел». Вся эта речь соответствует основам стоицизма, и это дает право сказать, что Гамлет, сначала в сильной степени подверженный страстям, в итоге тяжкой борьбы и жизненного опыта пришел к такому взгляду. Но покорность судьбе у Гамлета не означает смирения. Он был и остается врагом зла и несправедливости. Не беспокоится он лишь о том, что ожидает лично его - пусть свершится то, что должно свершиться! Стоик не боится смерти. И отголосок этого звучит в несколько загадочных последних словах Гамлета: «Остальное - молчание».

Более того, если вначале между Гамлетом и Горацио заметна противоположность жизненных позиций и принц лишен стоической отрешенности от тревог и забот, а его друг таким качеством обладает, то в финале они как бы меняются местами. Горацио при всем его мудром спокойствии горячо любит Гамлета. Видя, что принц умирает, он хочет разделить с ним судьбу иго-тон выпить яд из отравленного кубка. Гамлет останавливает его и просит:

    * Если ты мужчина,
    * Дай кубок мне
    * Дыши в суровом мире…

Иначе говоря, Гамлет призывает друга вспомнить его философию и следовать ее предписаниям. Горацио повинуется. Горацио - человек гуманистической культуры, он горячий поклонник античности. Эту особенность его духовного склада Шекспир выявил дважды: в начале трагедии, когда Горацио вспоминает о том, что было в Риме накануне смерти Юлия Цезаря, и в финале. Намереваясь покончить самоубийством, чтобы не пережить друга, Горацио восклицает: «Я римлянин, не датчанин душою» .

Горацио хочет подражать «античным римлянам», героям, которые бесстрашно бросались на меч, когда им ничего не оставалось в жизни, как это делают у Шекспира Брут в «Юлии Цезаре» и Антоний в «Антонии и Клеопатре».