Любопытно, что и княжна Мери ненавидит Печорина, но содержание этой ненависти — оскорбленное светлое чувство любви, пробужденное Печориным в душе Мери, своеобразное проявление женской, человеческой гордости. Все герои, за исключением Веры, сначала не испытывают к Печорину никаких чувств, кроме равнодушия в-разных его оттенках. Полное равнодушие, сквозь которое просвечивает, однако, заинтересованность, характерно для Вернера. Грушницкий сначала также равнодушен, но с примесью доброжелательности. Мери равнодушно встречает появление Печорина на водах и даже удивлена его дерзостью. В конце же романа все персонажи, кроме Веры, ненавидят Печорина. Даже Вернер, «против обыкновения», не протянул руки Печорину, хотя затем и готов «пожать ему руку» (VI, 335)

В итоге Печорин остается абсолютно одиноким, всеми, хотя и по-разному, ненавидимый и презирающий себя сам. История душевных движений, переживаемых персонажами, последовательно проходит несколько стадий: от равнодушия или приятельства до полного разрыва с героем. Каждый из героев достигает кульминационного момента развития и каждый терпит крушение. Судьбы всех персонажей в конце концов исковерканы. Ни один герой не может преодолеть индивидуализм, который становится естественной нормой поведения в обществе. Никакой другой позиции, кроме индивидуализма, Лермонтов не видит. И в этом несомненная близость писателя . своему герою, отмеченная Белинским и оцененная им как недостаток романа, и «Княжна Мери» в особенности. Лермонтов и в самом деле не находит никакого реального выхода из эгоистического тупика.
Свободная индивидуальная воля при этом утверждается как единственная перспективная позиция, миновать



 




Которую не может ни один персонаж. Только на почве внутренней духовной свободы можно начать движение либо в сторону более высокой нравственности, либо прийти к полному человеческому крушению. Если Грушницкий оказывается на грани мысленного преступления, то с княжной Мери читатель расстается в момент, когда она занимает эгоистическую позицию. Слова «презрение» и «ненависть» становятся как бы сигналом будущей жизненной программы. Мы не знаем, как именно повернется дальнейшая судьба княжны, но нам известно, что Печорин только «проявляет», доводит до логического конца суть духовного развития Мери. С той точки, в которой оставляет Лермонтов княжну, открываются два пути — или к новым, более высоким нравственным нормам, или к окостенению старых норм. Но обойти исходную позицию, принятую Печориным, не удается никому из героев.


Печорин остро подмечает колебания природных, естественных норм в княжне Мери и — увы! — уже наслоившихся на них норм социальных. В княжне Мери, как и во всех героях, не исключая Грушницкого, идет непрерывная борьба естественного чувства с социальным предрассудком. Если Вернер и Вера как бы застыли в эгоистической позиции, которая сделала их жизнь глубоко несчастной, трагической, но которая не заглушила в них голоса совести, хотя они вынуждены поступать вопреки ему, то Грушницкий олицетворяет торжество эгоизма. Сущность ям княжны Мери благородна и человечна, но и она подвергается испытаниям господствующих условий. Образ княжны Мери оправдывает проникнутый самоиронией («сказал, приняв глубоко тронутый вид»), но не теряющий искренности знаменитый монолог Печорина («Да! такова была моя участь с самого детства...», VI, 297). Герой вынужден повторять истасканные романтическими эпигонами слова, однако его одушевление обнаруживает скрытую за ними несомненную правду: «Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял; и я выучился ненавидеть» (VI, 297). Мери тоже выучивается ненавидеть под ^руководством опытного педагога Печорина. Но Мери ненавидит человечно, ее сердечные движения естественны, и это понял Печорин, прекративший свой эксперимент над ней. История любви Мери одновременно бросает свет и но нравственные муки, которые достались Печорину в первой молодости.

Зоркий взгляд Печорина упорно прикован к Мери. Постепенно черты непосредственности, естественности осложняются иными. Мери оказывается «нормальной» светской девушкой («...проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный, даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда», VI, 267; «Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну!», VI, 268; «...несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие...», VI, 274; «...за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство», VI, 275;

«Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились», VI, 285; «...отвечала она с иронической гримаской...», VI, 286; «...подняв на меня свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись...», VI, 288; «...княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли: она находит, что томность к ней идет», VI, 290). Итак, пока еще кокетство, жеманство и притворство. Все это можно отнести к слабостям женской натуры, но Печорин видит за ними эгоистические чувства. За незначительными штрихами поведения княжны он замечает, как вянут в княжне непосредственные, естественные страсти («княжна смотрит на них (молодых людей.— В. К.) с некоторым презрением: московская привычка!» , VI, 272; «Княжна меня решительно ненавидит...», VI, 274; «После третьей кадрили она его (Грушницкого.— В. К.) уже ненавидела», VI, 302). До того момента, когда княжна Мери влюбилась в Печорина, в ней преобладает светская «воспитанность», которая, однако, не выливается в эгоистическую норму поведения, поскольку княжна еще не прошла через муки сердца. Но затем естественные, природные чувства берут верх. Княжна искренне полюбила Печорина, и здесь нет места жеманству и притворству («...ей было жаль меня! Сострадание, чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце», VI, 297; «... княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..», VI, 299