Фаталистическая предопределенность цели человеческой жизни, оставаясь трагической предопределенностью, получает новое осмысление, а понятие «судьба» наполняется новым содержанием. Это происходит через мотивы предчувствий, предсказаний, догадок, их исполнения или неисполнения. Лермонтов вводит в атмосферу романа распространенные в романтизме угадывания и предчувствия, но дает им либо бытовую, либо психологическую мотивировку. Способностью предугадывать события обладает не только Печорин, но и Максим Максимыч, и доктор Вернер, и рассказчик. Так или иначе почти все герои чувствуют силу судьбы как не зависящего от них объективного стечения обстоятельств. Угадывание обнимает большие пласты действительности — от предсказания погоды до проникновения в тайные замыслы.

Первый же разговор Максим Максимыча с рассказчиком начинается с точного предсказания штабс-капитана: «Избаловали мошенников: увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут» (VI, 225). Действительно, несколько времени спустя осетины, по словам рассказчика, «шумно обступили меня и требовали на водку...» (VI, 205). Мотивировка предсказания Максим Максимыча дается здесь же — он кавказец, давно живущий в этом краю и знающий обычаи, нравы населяющих страну народов. Зато рассказчик — человек новый, незнакомый с Кавказом, ему свойственно ошибаться, что он и делает. «Завтра будет славная погода, — сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
— Что ж это? — спросил я.
— Гуд-гора.
— Ну так что ж?


 




— Посмотрите, как курится» (VI, 206).

Здесь необходимо отметить, что романтизм вовсе не был чужд проблемы детерминизма, но понимал зависимость человека от вне его лежащих сил как метафизическую предопределенность, существующую извечно, как факт бесспорный и постоянный. Так, например, Баратынский трагическую обусловленность человека выводил из вечных законов мироздания. Не чужд романтически понимаемому детерминизму и Тютчев. Думается, что отрицание Лермонтовым фатализма скрывает полемику с философским течением русского романтизма, прежде всего с Баратынским, который в его глазах мог предстать в качестве наследника «премудрых людей», преодолевшего, однако, их «услужливую астрологию» и увидевшего трагедию в том, чему прежнее воззрение слепо поклонялось.

Максим Максимыч опять оказывается прав («Я говорил вам, — воскликнул он, — что нынче будет погода...», VI, 225). Везде дается объективная мотивировка причин, по которой предчувствия Максим Максимыча сбываются. Штабс-капитан, приехав вместе с Печориным на свадьбу, «не забыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвиденного случая» (VI, 210). Предчувствие штабс-капитана опять не подводит его, но Лермонтов многосторонен в мотивировке каждого непредвиденного случая. Предчувствие, предсказание, угадывание нужны и для завязки повести, и для продолжения рассказа. Словом, функция любого предчувствия не одностороння, а многообразна. Помимо чисто композиционной, сюжетной и характерологической функций, предчувствия и предсказания несут и важную философскую нагрузку, т. е. могут быть рассмотрены и с точки зрения воплощения темы судьбы в ее социально-психологическом значении.

В объяснении сбывающихся предсказаний Максим Максимыча всюду господствует случай, некая внезапность, озаряющая штабс-капитана и исходящая из его субъективных намерений, которые, однако, обрастают вполне объективными деталями. Вот Максим Максимыч замечает кольчугу под бешметом Казбича, и это не мопо не насторожить опытного кавказца. Столь же объективно оправдан его выход из сакли («Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться», VI, 212). Однако далее вступает в действие субъективное побуждение, и стилистика точно это отражает («мне вздумалось», «вдруг»). Объективный момент не уничтожается, но выступает через субъективную волю Максим Максимыча («Мне вздумалось завернуть под навес...», VI, 272). Получается, что Максим Максимыч случайно услышал разговор Казбича я Азамата, но в то же время как бы и не случайно. В основе «непредвиденного случая» лежит закономерность, содержащая точные, объективные признаки. Каждый из этих объективных признаков фиксируется сознанием, доступен для сознания, но не для любого сознания. Там, где сфера интересов Максим Максимыча кончается, там он совершает ошибки,— ему не помогают ни случай, ни богатый душевный опыт, ни доброе сердце.

В начальных сценах Максим Максимыч превосходный отгадчик, но вот в его рассказе появляется Печорин, а самим рассказом заинтересовывается, путешественник, и картина сразу меняется. Максим Максимыч одновременно и отгадывает и ошибается. Зато нарастает уверенность рассказчика, предсказания которого оправдываются, да и Печорин выглядит неплохим прорицателем. Герой обращается к Максим Максимычу с вопросом: «Как вы думаете, Максим Максимыч!— сказал он мне, показывая подарки:—устоит ли азиатская красавица против такой батареи?» (VI, 221), на что Максим Максимыч отвечает отрицательно. Но «Григорий Александрович улыбнулся и стал насвистывать марш». Штабс-капитан угадал: подарки Печорина подействовали только вполовину. Однако он ошибся в конечном итоге: Печорин «приучил» Бэлу. Печорин тоже ошибся, однако же и угадал. Предсказания сбываются, но сбываются не так, как ожидают герои. Рассказчик, например, глубже понимает дух горского народа, чем Максим Максимыч, которому доступно только поверхностное знание. Он спрашивает Максим Максимыча: «А что... в самом ли деле он (Печорин) приучил ее к себе, или она зачахла в неволе с тоски по родине?» Штабс-капитан недоумевает: «Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно» (VI, 220). И в самом деле, рассказчик как будто ошибся: Бэла не испытывает никакой тоски по родине, она томится любовью к Печорину.

Но все-таки рассказчик угадывает душу Бэлы. Перед смертью «она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой...» (VI, 235). Естественное, природное в Бэле, связанное со свободой, дикой вольностью, неуничтожимо, оно реально присуще ее натуре, и рассказчик понимает это свойство характера горской девушки. Однако и Максим Максимыч не лишается проницательности и также способен понять объективную закономерность. «Нет, она хорошо сделала, — простодушно говорит штабс-капи-тан,— что умерла: ну что б с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось рано или поздно» (VI, 236). Здесь он не только опирается на слова Печорина, но и сам проникается открывшейся ему трагической истиной, хотя во всей полноте и глубине понять, почему Печорину надоела Бэла, ему не дано.