Он действует не наобум, вопреки рассудку, но и не только из одних рассудочных соображений. И вот в этом отношении вдруг необычайно близко сходятся простой русский офицер Максим Максимыч и дворянин-интеллигент Григорий Александрович Печорин. На их сходство уже обратили внимание Д. Максимов и Г. Фридлендер. Следя за тем, как по-хозяйски распоряжается Печорин перед испытанием своей судьбы, и вспоминая неторопливую предусмотрительность Максим Максимыча, нельзя не подивиться внезапной общности их натур. Ведь и Максим Максимыч и Печорин бесприютны, одиноки и, в сущности, несчастны. И одновременно в обоих сохранились живые, непосредственные чувства. Максим Максимыч, как и Печорин, умеет плакать, а это достоинство для Лермонтова немалое. Печорин — дитя больного века, вспоминающий былые ценности ушедшего естественного мира.

В Максим Максимыче олицетворен именно этот мир с его наивностью и простотой. Недаром Печорин сравнивает себя с ребенком. Но ведь не в меньшей степени ребенок и Максим Максимыч. Оба они привыкли надеяться на себя и доверяться «здравому смыслу», «непосредственному сознанию». Эта общность точно зафиксирована Лермонтовым: Печорин, приученный к отвлеченным прениям, «отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги» (VI, 344), а Максим Максимыч, по наблюдению героя, «вообще не любит метафизических прений» (VI, 347). Так в завершающей роман фразе неожиданно сближены интеллектуальная натура Печорина и народная душа Максим Максимыча. Оба обращаются к одной и той же действительности, начиная доверяться своим нравственным инстинктам. В последней фразе романа, безусловно, содержится скрытый намек на возможность между ними более непосредственной и живой связи, поисками которой отмечена зрелая лирика Лермонтова.

Свободная воля героя непременно ведет его к действию, и это действие совершается в обычной жизни, в прозаической действительности (пьяный казак, ночь в казачьей станице, офицер, возвращающийся после картежной игры), в привычной офицеру Печорину обстановке. Наконец, эгоистическая воля, ранее творившая зло, теперь становится доброй, лишенной корысти. Она наполняется общественным смыслом. Здесь Печорин впервые жертвует собой ради других, и это оказывается тем необходимым элементом, который изменяет сущность его эгоистической позиции. В эпизоде с пьяным казаком свободная воля личности впервые соединяется со «всеобщим», родовым человеческим интересом. Художественный вкус удерживает Лермонтова от того, чтобы в финале романа Печорин совершил героический поступок на баррикаде, со знаменем в руках и пр. Скромный по своим общественным целям, но, несомненно, героический поступок Печорина («Офицеры меня поздравляли— и точно, было с чем!», VI, 347) имеет, однако, в романе колоссальное идейно-художественное значение. Хотя Печорин окончательно не перерождается (в романе ов умирает в пути), его поступок обнажает возможное направление духовного развития. А это значит, что только реальная личность с ее достоинствами и пороками, основы-иаясь на личной свободной воле, как главном стимуле нравственного поведения, именно в данной конкретной социальной среде, опять-таки со всеми ее отрицательными и положительными сторонами, может обрести высокую нравственную норму при условии активного отношения к жизни и способности жертвовать собой ради других, подобных себе существ.




 







Однако значение этого эпизода не однозначно. Высокий общественный смысл поступка подрывается иронией, обращенной Печориным на самого себя. В глазах героя его поступок — продолжение эксперимента над собственной личностью («В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу я вздумал испытать судьбу», VI, 346). Вулич погиб бессмысленно, алогично. Решение Печорина, казалось бы, столь же неоправданно. Печорин, не раз рискуя жизнью раньше, проявлял к ней подлинный интерес, поступал как живой человек. Теперь, после случая с Вуличем, он духовно омертвел. Он уже не ищет наслаждений в любви. Идя домой, он встречает «хорошенькую дочку» старого урядника, Настю. Но вид женщины не трогает его чувств: «Она по обыкновению дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась — но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула» (VI, 344).

Духовная смерть героя вызывает острое желание физической смерти. Поэтому-то самый поступок мыслится не только в серьезном, но и в ироническом ключе. Пе-чорииская натура и в самом деле была создана для других геройств. Но не есть ли печоринская ирония одновременно «обман чувств или промах рассудка»? Несмотря на иронию героя, серьезность его поступка не исчезает. В последнем эксперименте Печорина видится не иронический лишь, но и высокий человеческий смысл.

А что же судьба? Или она просто отвергается? Обусловливает ли она свободную волю героя или сама подчиняется этой воле?