После этих явных сближений Печорина и рассказчика не удивительно, что и Печорину и рассказчику показалась наивной и смешной фигура штабс-капитана. Печорин даже на прощание обнял его «дружески», а рассказчик резюмировал: «в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко...» (VI, 247). в тот момент, когда герой уже был поднят над простым, непросвещенным сознанием. После этого герой помещен в цивилизованный мир, в круг людей, чья социальная психология близка ему по жизненному опыту. Здесь вновь начинается его возвышение, но апогей его духовной славы одновременно оказывается и крушением торжества свободной эгоистической страсти. Личные страсти совершенно расходятся со всеобщими интересами. «Княжна Мери» демонстрирует это возвышение и падение героя. В «Княжне Мери» принципиальная программа жизненного поведения доводится Печориным до логического конца — личная воля, не сдерживаемая вне ее лежащими критериями, становится абсолютно произвольной и разит с неотвратимой силой. И все это — несмотря на то, что нравственное чувство в Печорине не дремлет.

В «Княжне Мери» ни один персонаж не может противостоять Печорину, но все они раскрываются благодаря страшной игре, которую ведет герой. Угол зрения, избранный Лермонтовым в повествовании, позволяет одновременно добраться до сути каждого персонажа, ие исключая главного героя. Здесь Печорин судит себя и других. Но здесь же он и наиболее активен. Жажда деятельности становится нормой его поведения.
В жизненной позиции Печорина есть одна очень сильная сторона — он трезво смотрит_на вещи. И это благодаря тому, что герой всюду прим_ендел^^^иащцщм_^ь1^кую нравственную меру. Печорин не знает другого угла зрения, кроме индивидуализма своей личной воли, рассматривая людей лишь в отношении к хамбмЗ^ёоё" и последовательно проводя свою программу, но он не считает ее совершенной и абсолютно верной. Эта программа для него относительна до той поры, пока у него нет другой. Однако, как говорит рассказчик в «Максим Максимыче», не исключено, что он «заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими...» (VI, 248). Мысль Печорина в «Княжне Мери», а затем в «Фаталисте» совершает эту замену. Но в «Княжне Мери» еще господствует старая позиция, достигающая апогея и пришедшая к крушению, из которой вырастает новая идея или предчувствие идеи, смутное пока еще ощущение, чреватое решительными сдвигами в сознании и в жизненном поведении.

Все герои проходят через печоринский анализ, й он никого не щадит, в том числе и самого себя. Герой наслаждается своим знанием людских пороков. Он прекрасно понимает, что чувства людей уже извращены, что под маской равнодушия и зла часто скрывается богатая душа, а под маской добродушия и внешнего лоска — лживая и мелочная натура. Каждое чувство требует проверки на истинность. В Вернере, например, много поэзии, а он отъявленный скептик и материалист. «Обыкновенно, — замечает Печорин, — Вер-нер исподтишка насмехался над своими больными, но я не раз видел, как он плакал над умирающим солдатом» (VI, 268). Как правило, истинные чувства, реальные побуждения, движущие людьми, глубоко запрятаны и не поддаются поверхностной расшифровке. Только анализ помогает выявить сложную внутреннюю мотивировку человеческого поведения. В современном Печорину человеке тщательно замурованы подлинные душевные порывы — положительные или отрицательные. В

нешнее поведение строится на неписанных, но вошедших в плоть и кровь законах светских приличий, которые несовместимы с высокой нравственной нормой. (Легко отгадать романтическую браваду Грушницкого, драпирующегося под разочарованного в жизни героя. Лермонтов не пытается скрыть насмешку и иронию. Журнал Печорина пестрит выражениями: «Грушницкий принял таинственный вид» (VI, 275), «Грушницкий самодовольно улыбнулся» (VI, 275), «У тебя всё шутки,— сказал он, показывая, будто сердит...» (VI, 276), «...какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом...» (VI, 289) и т. д. Грушницкий говорит красиво и любит эффектные позы. Все это на поверхности. Но мало ли у людей мелких недостатков? Можно посмеяться над ними и оставить Грушницкого в покое. Тем более что сам Печорин признает: «Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен» (VI, 264). Однако не один лишь романтический флер, безобидный и смешной, составляет сущность Грушницкого.





 






Даже в сцене дуэли, перед смертью, Грушницкий не изменяет себе. Здесь нет романтической маски, но нет и человека. Все человеческое обратилось в презрение и ненависть. Тут-то и выясняется, что любовь, дружба, нравственность, благородные порывы молодости, страдающей от каких-то неведомых общественных обид, — все это мираж. И едва спадает пелена, окутавшая облик Грушницкого, он является в своей истинной сущности — безликой и жестокой наготе. В нем побеждает не чувство справедливости, которое он переживает («Он смутился, покраснел,- потом принужденно захохотал», VI, 325»; «Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении...», VI, 328), а злоба и ненависть. Он старается более соблюсти светские приличия — выглядеть мужественным перед лицом смерти,— нежели проявить подлинное человеческое мужество и отказаться от клеветы («Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку», VI, 329). И наконец, последние слова Грушницкого говорят о его полном моральном падении. Можно ли представить себе Печорина, убивающего ночью из-за угла? Конечно, нет. Но в устах Грушницкого фраза «Я вас зарежу ночью из-за угла» (VI, 331) —не простая угроза.

Небезынтересно напомнить, что между княжной Мери и Печориным происходит следующий диалог:
«— Вы опасный человек,— сказала она мне:— я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня,— я думаю, это вам не будет очень трудно.
— Разве я похож на убийцу?..
— Вы хуже...» (VI, 296).

Мери, конечно же, ошибается, думая, что Печорин способен на обычное преступление. Но недаром Печорин «задумался на минуту» — хотя и есть разница между уголовным преступлением и убийством на дуэли, которое он затем совершит, в итоге все-таки гибнет человек. «Вид человека,— скажет после дуэли Печорин,— был бы мне тягостен...» (VI, 331). Печорин задумался оттого, что в словах Мери была если не вся, то часть правды — эгоистическая позиция неминуемо ведет к крушению людских судеб, и она же одновременно служит исходным пунктом в поисках новой нравственности.