Рассказчик сразу же насторожился, услышав от Максим Максимыча о «необыкновенных вещах», случившихся с Печориным («Необыкновенные? — воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая», VI, 209). За словом «необыкновенные», как всегда у Лермонтова, скрыто много смыслов. Один из них тот, что «необыкновенные» вещи для рассказчика выступают в прямо противоположном значении — вещи эти, о которых он уже догадывается, самые что ни на есть обычные. Другой состоит в том, что всякие «необыкновенные» вещи чреваты трагедией. Трагедия же в этом мире — вещь совершенно обыкновенная. Но ведь обыкновенность трагедии — нечто ненормальное, неестественное. Таким образом, смысл слова колеблется, играет полярными значениями. В дальнейшем на тему о необыкновенных вещах между рассказчиком и Максим Максимычем происходит знаменательный разговор, бросающий особый свет на проблему судьбы как естественного стечения обстоятельств, как социально-психологической предопределенности, независимой от личности, и на особое значение предвещаний, предчувствий, предсказаний и угадываний в романе.

Рассказчик и Максим Максимыч были застигнуты бурей и с трудом нашли приют, но рассказчик даже доволен остановкой.
«Все к лучшему, — сказал я, присев у огня: — теперь вы мне доскажете вашу историю про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.
— А почему же вы так уверены?— отвечал мне штабс-капитан, примигйвая с хитрой улыбкою.
— Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.
— Ведь вы угадали...» (VI, 227—228).



 




Сначала в истории Бэлы все мотивируется личным характером Печорина, нравами и обычаями горских народов, причем каждая случайность получает вполне прозаическое объяснение. Всюду господствует случай, помогающий Печорину в его любовном предприятии. Предсказание рассказчика, которое тут же подтверждается Максим Максимычем и его последующим повествованием, вносит новую, более глубокую мотивировку. В повесть и в атмосферу всего романа, в его философию входит идея объективной закономерности, без каких-либо потусторонних, фатальных предопределений. «Странный» характер Печорина и «необыкновенные вещи», случающиеся с ним, подводятся под единый закон, под власть обстоятельств. «Порядок вещей», т. е. объективная данность, существующая независимо от героев, налагает свою печать на все случившееся и на все, что еще случится с героем романа. «Порядок вещей» — это и есть та судьба, которая в конечном итоге формирует характеры и приводит случаи к однообразной трагической развязке . Финал «Бэлы» действительно «необыкновенен» в своей трагичности с точки зрения естественного, нормального сознания, но он вполне обыкновенен, обычен для того «порядка вещей», который имеет в виду рассказчик. Он заранее детерминирован, предопределен «порядком вещей», т. е. господствующей социальной действительностью.

А так как ни характер Печорина, ни «порядок вещей» не меняются на протяжении романа, то на первый план выдвигается случай, приключение, рассеивающее скуку Печорина и своей необыкновенностью вносящее диссонанс в «порядок вещей». И все-таки нормой выступает не приключение, а скука, мертвенность, незыблемость «порядка вещей», лишь оттеняемого «необыкновенными случаями». Приключение потому и кажется необыкновенным, что оно незаурядно на фоне общей постоянной и устойчивой скуки. Оно требует напря-
1 Впоследствии Печорин также употребит это выражение в очень важном контексте: «— Отчего вы так печальны, доктор?— сказал я ему.— Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка! Я могу выздороветь, могу и умереть: то и другое в порядке вещей».

Печорин также указывает на «порядок вещей», но теперь и «выздоровление» и «смерть» одинаково возможны и вполне объяснимы объективными причинами. Если раньше «выздоровление» (счастливый финал) признавалось ненормальным, незакономерным («не в порядке вещей»), то перед дуэлью, на грани жизни и смерти, Печорин не от-псргает эту возможность, предугадывая повесть «Фаталист» и собственное духовное «выздоровление» в ней, когда судьба предоставляет ему случай выступить в ином, героическом ореоле.

жения, пусть временного, всей личности, всех ее чувственных и мыслительных способностей. Печорин начинает жить в приключении как целостное существо, вернее, он полагает, что ему удается достичь целостности, но даже в разгар приключений его посещает жуткая скука. Торжество этого психологического закона венчает каждый трагический случай.

«Веселое» чувство, охватывающее Печорина всякий раз накануне приключения, лишь по видимости напоминает то искреннее веселье, которое переживает герой, наслаждаясь природой. Личная судьба Печорина вставлена, таким образом, в более широкую раму. Странность и необыкновенность героя вступают в причинную связь с «порядком вещей». Характер понимается не как имманентный, неизвестно откуда возникший, а детерминированный внешними причинами, которые обусловливают психологию героя. Жестокая закономерность между необыкновенностью случая и обыкновенностью конечного результата формирует жизненный опыт Печорина. Постоянно угадывая исход каждого приключения, герой, однако, не может угадать цель своей жизни. Личная воля Печорина бессильна определить смысл собственного существования, поскольку закономерность судьбы проявляется и в зависимости от личной воли, и независимо от нее. Там, где личная воля Печорина основывается на жизненном опыте, на власти «прошлого», герой заранее предугадывает ход событий.

Он предчувствует, несмотря на свое бессилие, печальный конец истории с «честными контрабандистами», поединок с Групшицким («...я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать» \ VI, 263). Печорин заранее предугадывает, как развернутся отношения Грушницкого с Мери, какую роковую роль сыграет для бедного юнкера солдатская шинель, он предвещает поведение Мери в точных деталях. Наконец, Печорин оказывается блестящим прорицателем своих собственных отношений с Верой («Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба...», VI, 280) и княжной Мери. Он угадывает «романтический» характер своего будущего знакомства с Мери («Помилуйте! — сказал я, всплеснув руками: — разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любимую...» , VI, 272). Он до мельчайших деталей, даже до дней, расписывает все, что произойдет между ним и Мери («Завтра она захочет вознаградить меня», VI, 298). Интерес к другому человеку существует у Печорина до тех пор, пока он не отгадал этого человека. К Грушницкому Печорин уже не испытывает интереса, с Вернером они быстро раскусили друг друга. Грушницкий с той поры, как Печорин его отгадал, обречен. Точно так же обречена и Мери («Но я вас отгадал, милая княжна! берегитесь!», VI, 291). Прозрение совершается в одном направлении, оно не исключает момента случайности, но призвано демонстрировать общую власть «порядка вещей». Необходимость выступает в форме случайности, за каждой случайностью видна жестокая объективная закономерность.