Стиль «Журнала Печорина» во многом близок к стилю авторского повествования в «Бэле» и «Максиме Максимыче». Еще Белинский отмечал: «хотя автор и выдает себя за человека совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи - удивительное сходство». «Журнал Печорина» открывает небольшая повесть «Тамань». Как писала В.И.Мануйлова: «Тамань - остросюжетная и вместе с тем самая лирическая повесть во всей книге. Я считаю, что «Тамань» - своего рода столкновение двух стихий романа: реализма и романтизма. Но все в итоге объясняется самым обычным и прозаическим образом, хотя первоначально воспринимается Печориным (да и читателями) несколько романтически и подлинно поэтически. Это не удивительно. Например, Печорин попадает в непривычную и в нетипичную для дворянского героя обстановку. Ему кажется загадочной бедная хата с ее неприветливыми обитателями на высоком обрыве у Черного моря. И Печорин вторгается в этот непонятный для него мир контрабандистов, как камень, брошенный на гладкий источник». Читатель вместе с Печориным начинает понимать, что девушка- контрабадистка только разыграла роль страстно влюбленной русалки, чтобы освободиться от непрошеного гостя-офицера.

Белинский высоко ценил «Тамань»: «Мы не решились делать выписок из этой повести, потому что она решительно не допускает их: это словно какое- то лирическое стихотворение, вся прелесть уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта строкой; она вся в форме; если выписать, то должно выписать всю от слова до слова; перессказывание ее даст о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели». Вторая повесть, входящая в состав «Журнала Печорина», «Княжна Мери», разрабатывает тему героя времени в окружении «водяного общества», намеченную еще Пушкиным в известных строфах «Путешествия Онегина» («Уж пустыни сторож вечный…»);

Система образов в «Княжне Мери» глубоко продумана и уравновешена. В первых же записях Печорина от 11и 13 мая мы узнаем о Грушницком и Мери, о Вере и Вернере. Сразу же намечен круг основных персонажей, дана их полная жизненная позиция. По одну сторону от Печорина – Грушницкий и Мери, в отношениях с которыми раскрывается в основном внешняя сторона его жизни. По другую сторону – Вернер и Вера, из отношений, с которыми мы узнаем о подлинном Печорине, лучшей части его души. Грушницкий – один из самых реалистичных объектированных образов. В нем отображен тип романтика не по внутреннему своему складу, а по следованию за модой. Этот вид романтизма, который нравится «романтическим провинциалкам до безумия», который только «драпируется» в романтические Необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания». Его замкнутость на самом себе подчеркнута органической непосредственностью к подлинному духовному общению, к «неформальному диалогу»: «Он отвечает на ваши возражения, но он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому, имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая на самом деле есть только продолжение его собственной речи». Иной тип представляет Вернер. Он из разряда «странных людей». Е.Михайлова справедливо заметила: «Характерно, что обычному трафаретному светскому «обществу» Печорин предпочитает «странных людей». Единственным своим приятелем он избрал доктора Вернера, который подобно Печорину, поражает «странным сплетением противоположных наклонностей». ( Михайлова Е. Проза Лермонтова)

Вернер – человек, по мнению Печорина «замечательный по многим причинам» И дальше Печорин дает развернутую характеристику человека, в котором писатель запечатлел тип русского интеллигента, скорее всего разночинца, материалиста, и демократа по своим убеждениям, человека богатой и сложной душевной жизни, сотканного, как и Печорин, из противоречий – в облике, внешних проявлениях и внутренних качествах. Вынужденный жить и служить в превелигерованной среде, он внутренне близок к простым людям. Он насмешлив и нередко исподтишка насмехается над своими богатыми сановными пациентами, но Печорин видел, как «Он плакал над умирающим солдатом». От его злых эпиграмм не один из самодовольных и сытых «добряков» прослыл «пошлым дураком». В то же время, все «истинно порядочные люди, служившие на Кавказе» были его приятелями. И в них современники угадывали ссыльных декабристов.

Подчеркивая внешнюю неказистость Вернера, Печорин особо выделял в его «неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой». Грушницкий и Вернер – это две существующие в жизни ипостаси характера Печорина. Первый – утрированное изображение чисто внешних печоринских черт, второй воспроизводит немало из его внутренних качеств. В смысле Грушницкий контрастирует с непривлекательной внешностью Вернера, «Уродливо себялюбивой душе» Грушницкого противостоит обаяние «красоты душевной» Вернера: в душе первого «ни на грош» поэзии, другой поэт «на деле»; Грушницкий – ограниченный эгоист, Вернер способен на подлинно гуманные чувства и тд. Между тем простая арифметическая сумма качеств одного и другого не может дать характера, подобного Печорину. Он на много сложнее и значительнее их, вместе взятых, хотя порою и «впадает в Грушницкого» и действительно близок Вернеру.
Лермонтову удались и женские образы: жертвенно любящей, жаждущей счастья, но глубоко страдающей Веры и умной, благородной, нравственной и чистой Мери.
Мери – светская девушка, не лишенная духовных запросов, настроенная несколько романтически. В ее романтизме много наивно-незрелого и внешнего. Однако есть в этом романтизме и положительное звено – стремление к иной, более содержательной жизни. Особую многозначительность приобретает фраза Вернера, о московских барышнях, которые, призрев пустое кокетничанье «пустились в ученье». Мери «знает алгебру, читает по-английски Байрона.




 






Жертвой прихоти Печорина становится не бездумная кокетка, а существо юное, с порывами к идеальному не только в книжно-романтическом смысле; лично поэтому, Мери вызывает такое сочувствие читателя. Пожалуй, наиболее вероятно, что Мери, не появись на ее жизненном пути Печорин, благополучно пережила свой поэтический возраст и, скорее всего, превратилась в заурядную светскую даму. Своеобразную действенную сущность образа Мери отмечал Белинский: «В ее направлении есть нечто общее с Грушницким, хотя она несравненно выше него».

Образ Веры в какой-то мере проливает свет на возможные варианты судьбы Мери. Вера, очевидно, прошла тот же душевный «искус» приобщения ее Печориным миру дотоле неведомых духовно-нравственных ценностей и примеров, несовместимых с условной и во многом искусственной светской жизнью и моралью. Романтическая основа судьбы Мери в значительной мере реалистически уравновешивается психологически мотивированным изображением постепенного зарождения и развития в душе чувства любви. Это нельзя сказать о Вере. Изнутри она остается нераскрытой. Ее всепоглощающая любовь к Печорину дана в готовом виде, возникновение и развитие этой любви можно только гадательно предполагать (что, и было в данном сделано). Это наиболее объектированный, лирического плана образ, представляющий собой как бы синтез образов Бэлы с ее естественностью и страстностью и Мери с ее утонченностью и сложной умственно-душевной организацией. В образе Веры, по словам Белинского «особенно отразилась субъективность взгляда автора. Но и он лишен какой- либо романтической ходульности и выспренности, и поэтому не выпадает из общего жизнедостоверного повествования о судьбе «странного человека», как Печорин.

Говоря о «Княжне Мери» нельзя не сказать о Печорине. Здесь Лермонтова интересует в первую очередь преломление различного отношения Печорина к любви, как сильнейшему человеческому чувству, его отношения с Мери – доведенная до своего крайнего по-печорински последовательного выражения «светская наука страсти нежной, утонченная и жестокая игра в любовь, поединок, в котором побеждает наименее поддающейся искренним порывам человеческого сердца. Здесь сказывается вся мера светской испорченности Печорина, хотя тут же проявляется и другая, более глубокая сторона его личности – способность искренне увлекаться малейшими проблесками в человеке красоты внутренней, душевной. Вспомним его не раз обращенные к себе вопросы: «Уж не влюбился ли я, в самом деле? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что это можно от меня ожидать?». Роман заканчивается повестью «Фаталист». Главным действующим лицом является Вулич.

Портрет Вулича перекликается с вычеркнутыми в черновике «Максим Макимыч» рассуждениями о человеческом характере: «Наружность попутчика Вулича отвечала вполне его характеру». И тот час убеждаемся, что он и в правду не боролся с природными склонностями, он был их пленником: «Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все и обыкновенно проигрывал, но постоянные неудачи только разжигали его упрямство». Этот офицер принадлежал к тому же поколению, что и Печорин, то есть к «жалким» наследникам героических времен, «скитающихся по земле» существам, лишенным веры и цели в жизни (о них, размышляет Печорин на ночной улице казачьей станицы). Но Вулич не жалуется ни на «жар души, растраченный в пустыне», ни на потерю «постоянства воли».Он довольствовался тем, что бездельно дразнил и испытывал судьбу « не сомневаясь в ее власти над человеком». Значение Лермонтова, и, прежде всего его «главной книги» - романа «Герой нашего времени», в развитии последующей русской литературы трудно переоценить. Вряд ли можно назвать более или менее крупного писателя второй половины позапрошлого столетия, включая таких гигантов, как Достоевский и Толстой, кто бы не испытывал на себе стимулирующего воздействия Лермонтова

В «Герое нашего времени» Лермонтов впервые в «истории души человеческой» вскрыл такие глубинные пласты, которые не только уравнивали ее с «историей народа», но и показывали ее приобщенность к духовной истории человечества через ее личностно-родовую значимость. Главным героем Лермонтова является Печорин. Таких людей, как Печорин, во дворянском обществе николаевской России встречалось немного. И, тем не менее, в этом своеобразном, исключительно одаренном человеке Лермонтов показал типично дворянского героя 1830-х годов, того трагического периода русской общественной жизни, который наступил после подавления восстания декабристов. Печорин не только не имеет ничего общего, но и глубоко враждебен обывательскому, обыденному отношению к действительности, которое господствует в дворянском «водяном обществе». Критический взгляд умного и наблюдательного Печорина на социальную действительность во многом совпадает со мнением самого Лермонтова. Это совпадение оценки окружающей жизни ввело в заблуждение некоторых читателей и критиков, воспринявших Печорина, как образ автобиографический. В действительности Лермонтов относится критически и к Печорину, подчеркивая, что он не столько герой, сколько жертва своего времени.

Печорину свойственны и типичные противоречия передовых людей его поколения: жажда деятельности и вынужденная бездеятельность, потребность в любви, участие и эгоистическая замкнутость, недоверие к людям, сильный и волевой характер и скептическая рефлексия. Образ Печорина, передового русского человека 1830-х годов явился закономерным результатом всего творчества Лермонтова. Появление Печорина было подготовлено субъективной лирикой поэта и в первую очередь такими стихотворениями, как «Монолог», «1831-го июня 11 дня» и «Дума». В героях юношеских поэм и драм Лермонтова в какой-то мере намечаются черты, получившие в дальнейшем развитии образ Печорина. Особенно большое значение в становлении образа современного героя, а, в конечном счете, и образа Печорина, имели тип «странного человека», так прочно вошедшего в юношескую драматургию Лермонтова и имеющего многочисленных предшественников в русской литературе первых трех десятилетий XIX столетия.

В конце я хотела сказать, что наверно в каждом поколении есть такой противоречивый герой, который весь мир ставит под сомнение. Если бы таких героев не было, я сомневаюсь, что мы бы были бы на таком уровне развития культуры (в целом, жизни), как сейчас. «Герой нашего времени» бессмертный роман, который будет жить своей жизнью, пока мир существует. Его будут читать наши дети и дети наших детей, но каждый будет оставлять о ней свое мнение.