Абрам Терц развивает положение, сущность которого заключается в том, что губительное влияние на литературную деятельность Гоголя оказала гражданская устремленность его творчества, которая рано превратилась в рационалистическое морализаторство. По мнению А. Терца, Гоголь пожертвовал поэзией, красотой ради «дела», общественной пользы. «Не писать,— но спасать. Не изображать — ворожить, уповая на Преображение мира. Силою слова живого насквозь перестроить свет».

Во всем художественном наследии Гоголя А. Терц милостиво признает лишь «Ревизора», считая его интересным произведением. Но оно, по мнению критика, и интересно как раз тем, что в нем совершенно не проявились гражданские начала творчества писателя. Комедия написана с единственной целью заставить смеяться зрителя и читателя. К сатире она не имеет никакого отношения. «Ревизором»,— заявляет А. Терц,— Гоголь, в сущности, не хотел никого обижать. Но от удовольствия опрокидывать и переворачивать действительность он, как художник, тоже не мог отказаться. Причем по закону комизма в смешное положение обязан попадать не какой-нибудь мелкий грешник, какому и падать некуда, настолько он низко стоит, но власти и лица достаточно высокого ранга»2. Обращение к социальным явлениям в «Ревизоре» происходит исключительно по законам и правилам комедийного действия, оно не затрагивает реальных свойств, сущности этих явлений. Отсюда следует такой вывод автора книги: «Ревизором» русская драма празднует праздник театральности в ее наиболее чистом и беспримесном виде»3.
При всей экстравагантности, антитрадиционализме эти суждения о «Ревизоре» содержат в себе мало нового. А. Терц в значительной мере повторяет то, что сказано о комедии Гоголя В. Набоковым. Новое в рассматриваемой книге состоит в том, что в ней производится весьма пристрастный суд или, точнее, самосуд над Гоголем — человеком и художником, суд, на котором прокурор, исполненный глубокой неприязни к «подсудимому», как говорят, в выражениях не стесняется.

«Мертвые души», например, с точки зрения А. Терца, находятся, в сущности, за пределами искусства. «Гоголь обвел Россию и весь мир взглядом василиска, и все живое померкло и умерло в его запечатлении... Весь ужас и вся беспросветная мгла его поэмы состоит в том, что в мертвецы зачисляется всякий человек, какой только ни встретится нам на дороге, любого класса и звания, притом не отягощенный сверх меры какими-либо пороками, но просто заурядный, обыкновенный человек, взятый в разнообразии даже не недостатков, но темпераментов, свойств и портретов рода людского»



 





А вот что пишет А. Терц о прозе Гоголя в целом: «Едва оттанцевав гопака, отпыхтевшись и отсморкавшись, проза Гоголя смеет покуситься на роль и язык поэзии, забыв стыд и скромность, забросив краткость и точность, не боясь, что ее обвинят в вычурности и ходульности, в отсутствии вкуса и слуха, так же, как в непобедимом влечении ко всему грязному и вульгарному...»

На протяжении сотен страниц извергается хула на великого писателя, хула грубая, непристойная, граничащая с бранью,— так сильно задел он критика своим гражданственным пафосом, своим стремлением служить обществу. Претендуя на исследование, автор книги сочинил проникнутый недобрыми чувствами, бездоказательный памфлет. Рука не поднимается выписывать многие «лихие», оскорбительные характеристики Гоголя, его произведений. Но, не желая быть голословным, приведу еще некоторые из них, притом не самые «сильные». «Нет у нас автора страшнее, кошмарнее Гоголя» (с. 103). «Личность Гоголя — чуть вы приблизитесь к ней — зияет сплошной незаживающей раной, глумливой насмешкой, прорехой на человечестве» (с. 13). «Гоголь постный, богомольный, целомудренный, добродетельный — внутри темен — не то что темен — черен, чернее его трудно сыскать человека» (с. 271).

Спорить с А. Терцем, опровергать его было бы занятием, лишенным смысла. Есть явления, на которые только следует обратить внимание, чтобы оценка их в достаточной мере определилась. Да и все, что сказано мной в этой книге, является, в сущности, спором с теми, кто защищает идеи, в той или иной мере сходные со взглядами А. Терца. Когда читаешь его длинные рассуждения, наполненные злостью, глумлением над писателем, вспоминаешь слова Пушкина: «Уважение к именам, освященным славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но первый признак ума просвещенного. Позорить их дозволяется токмо ветреному невежеству, как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено было пакостить всенародно».