Уже в пределах «Вечеров…» повестью «Иван Федорович Шпонька…» предугадывалось дальнейшее развитие гоголевского творчества, который выражал вместе с тем поворот всей русской литературы к реализму. Вместо сельской среды выступила среда помещичья, чиновничье; вместо поэтической, чувствительной истории хитроумных затей влюбленных — мелкие хлопоты и неприятности, повседневный быт; вместо резких в своей определенности характеров — вульгарность и безликость обывателей. Это направление со всей силой раскрыто повестями «Миргород» (1835) и отчасти «Арабески» (1835), где вульгарность и повседневность соединились с напряженным пафосом, гротескным изломом сюжетных и повествовательных планов, с тревожным, катастрофическим духом столичной, петербургской жизни. Из-за свойства своего таланта Гоголя с самого начала тяготел к своеобразным региональным символам, и, таким образом, на его карте вселенной, рядом с Диканькой, появились новые поэтические материки — Миргород и Петербург.

В повестях миргородского цикла «Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «петербургских повестях» (нужно заметить, что последнего определения нет у Гоголя. И оно закрепилось в критике уже после его смерти) «Портрет», «Записки сумасшедшего» и «Невский проспект» происходит решительная перестройка сентиментальных конфликтов, а также существенное изменение типажа и языкового стиля.

В «Старосветских помещиках» перед нами снова, как в «Ганце Кюхельгартене», идиллическая среда с нескладными, непритязательными интересами, простой радостью, естественной жизнью на лоне щедрой природы, чьи дары, казалось бы, не могут исчерпать ни одно расточительство и разворовывание («…Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные кражи казались совсем незаметными…»). Маленький обломок давно прошлых времен, уголок «земного рая»? Если это и так, то его существование эфемерное и непродолжительное.

Тревожные и непонятные импульсы со стороны (здесь большое значение в сугубо стилистическом аспекте сыграют моменты особой, гоголевской, почти неприметной с первой точки зрения фантастики), а также собственные, непредвиденные возможности простой жизни (скрытые силы «привычки», которая оказывается могущественнее и разрушительнее любого самого пламенного чувства) неумолимо приводят к гибели буколического островка. С участием рассказчика эфемерность идиллии всячески подчеркивается; еще выразительнее оттеняет эту эфемерность, затронутая в повести мифологическая параллель: легендарные древнегреческие Филемон и Бавкида за гостеприимность и взаимную любовь были вознаграждены богами, а их порочные соотечественники — наказаны; украинские Филемон и Бавкида бесследно сходят со сцены, а их корыстолюбивые соотечественники живут и процветают.

 





Не меньшее значение имело переосмысление романтического мироощущения, романтической поэтики, осуществленной в «петербургских повестях». Важным является не только то, что художник Пискарев в «Невском проспекте» гибнет в столкновенье с жестокой действительностью: это был достаточно частая, обычная развязка романтической коллизии. Важнее то, что оказываются несостоятельными его высокие мечты о перевоспитании проститутки, которые в полуироническом освещении возникают перед нами, — одним словом, «жизнь в поэзии» не удается. В смысле переосмысления романтической поэтики особый вес приобретают «Записку сумасшедшего» и — если кое-что схематизировать — даже сама тема сумасшествия. «Возвышенная» болезнь сумасшествия, которая в произведениях романтиков является одним из ярчайших проявлений «жизни в поэзии», отдана не гению, а человеку посредственных способностей, мелкому петербургскому чиновнику, «титулярному советнику». В конце концов, решающим толчком, который оказывает содействие усилению болезни, формированию мании величия, стали не антиэстетизм и филистерская ограниченность среды, а служебное унижение, осознание недоступности красавицы, мучительное ощущение иерархических препятствий. Гоголь выстраивает сюжет на основе романтического материала с собственно социальной проблематикой, и даже традиционная формула разлада «мечты и действительности» перерастает во вскрик человеческого унижения: «Все, что есть наилучшего в мире, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукой, — срывает у тебя камер-юнкер, или генерал».

Но, вероятно, вершина гоголевской отваги в переплавке и переосмыслении романтического материала — повесть «Шинель»( задуманная еще в нач.30-х гг. вместе с другими «петербургскими повестями», но опубл. в 1842 г.). Придирчивый анализ проявит в центральном персонаже повести, в титулярном советнике Акакие Акакиевиче Башмачкине психологические черты, будто заимствованные из душевной палитры «истинного музыканта», «наивной поэтической души», т.е. того человека не от мира сего, который воспринимался как особый гофмановский тип. Здесь и почти патологическая неуклюжесть, равнодушие к внешней жизни, к комфорту и удобствам, и сосредоточенность на одной посторонней идее, которая выросла до маниакальной idee fixe — «вечной идеи будущей шинели» на толстой вате. Трансцендентальное стремление редуцируется в элементарную потребность, но в бедной, беспризорной жизни Акакия Акакиевича, которая вдобавок испытает такой же неминуемый крах, который испытают мечты художника или композитора.

В объединении переосмысленного романтического материала с бытовой и социальной фабулой Гоголь нашел эффективное художественное средство. Другое средство такой же силы было найдено в повествовательной сфере, где чистый комический рассказ, построенный на игре слов, каламбурах, намеренному косноязычию, объединялся с высокой, патетичной, с точки зрения риторики «правильной» декламацией (знаменитое «гуманное место» — призыв к сочувствию и сожалению к обиженному человеку). Благодаря этому уже в скором времени после своего появления «Шинель» начала восприниматься как «одно из самых великих творений Гоголя» (В. Белинский), как открытие новой темы — темы «маленького человека». Философская проблематика повести, например, универсальность коллизии мечты и действительности, непредсказуемость событий, вторжение в повседневную жизнь вражеских человеку стихийных сил — все это не противоречило мотивам социальности и гуманизма, а, как по обыкновению у Гоголя, объединялось с ними.

Творческая эволюция Гоголя, от первых произведений до «Ревизора» и потом до «Мертвых душ», может быть особенно четко прослежена в связи с развитием фантастики, а также в связи с формированием принципов художественного обобщения и историзма.