«Повесть о капитане Копейкине» вбирает в себя мотивы и «Ревизора», и «Шинели»: опять маленький человек оказывается перед неким значительным лицом; опять не встречает он понимания, и, главное, опять суждено ему уходить в разбойники, хотя, в отличие от Акакия Акакиевича Башмачкина, Копейкин уходит в разбойники, оставаясь, так сказать, в посюстороннем мире. «Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, сударь мой, не кто другой…»

В «Повести о капитане Копейкине» Гоголь намеренно, откровенно повторяет себя самого: она - заключение, сжатое резюме целой вереницы его идей, образов, мотивов и жанров; и, как положено в резюме, все они сводятся воедино, предстают в обобщенном, суммарном виде. Вполне правдоподобный герой оказывается в поистине сказочном мире. Явь и ровно бы сон, сновидения взаимодействуют, смешиваются. В порыве какого-то истинного вдохновения почтмейстер, оказывается, и впрямь сложил небольшую поэму, сведя в нее основные гоголевские мотивы.

Коль скоро капитан Копейкин появляется в мире Гоголя, у капитана Копейкина находится, разумеется, и отец. «Наведался было домой к отцу» инвалид-капитан, а отец вынужден был отказать ему в помощи: «Мне нечем тебя кормить…» А работать Копейкин не в силах: «нужно работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая». Нет у капитана руки. «Под Красным или под Лейпцигом, можете вообразить, ему оторвало руку и ногу».

«Повесть о капитане Копейкине» - какой-то словарь мотивов и образов творчества Гоголя; и мотив руки, протянутой за помощью и отвергнутой, находит здесь окончательно трагическое развитие. В окнах петербургского министерского дома - зеркала, вазы. Оконное стекло так прозрачно, что «мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой любую из них». «Какая-нибудь ручка у дверей» столь чиста, что прежде, чем прикоснуться к ней,  надо в лавочку  сбегать, мыла купить,  «да прежде часа два тереть им руки»; а после уж и за ручку можно осторожненько браться. И сюда-то, в сей прозрачный и чисто вымытый мир, протягивает руку Копейкин. Руку единственную. И она повисает в воздухе: ее отталкивает отец, ее оттолкнул министр; оттолкнул ее, в конце концов, город, столица отечест-ва. Это - реальность.


 





Но Петербург в «Повести…» - и нагромождение чудес, миражей. Место им, скорее всего,- в народной лубочной картинке. Именно там, в их ярко раскрашенных сериях, словно бы гроздьях образов, заурядная жизнь преображалась в миниатюрные, графические поэмы. Там могли твориться выраставшие из повседневности чудеса: .возноситься над водами невиданные мосты; вырастать драгоценные, как самоцветные камни, вишни; в трехаршинных окнах домов виднеться невиданной формы вазы.

Лубочные картинки в культурном обиходе русского простолюдина гоголевских времен занимали совершенно особое место. В искусстве содержательно все; содержательны и сами формы экспонирования, демонстрации произведений искусства: содержательность им придает, сообщает контекст, в котором они экспонируются. Лубочные картинки развешивались для продажи на улицах, на перекрестках; ими вели торговлю всего прежде возле церквей, и были они каким-то мирским, народным продолжением того, что люди видели в церкви. В церкви - икона (кстати, еще в ранней повести Гоголя «Ночь перед рождеством» кузнец-художник Вакула у выхода из церкви намалевал шарж на черта; и то ли это такая икона была, то ли картина лубочная, произведение народной живописи, чрезвычайно, по-видимому, ценимой писателем). А выйдешь, и тут же, только теперь на улице - золотистое, багряное, бирюзово-небесное сиянье картинок. В быту повторяются те же сюжеты, варьируются те же ситуации: небо как бы продолжается на земле, и земля украшается, празднует.

Капитан Копейкин оказывается в окружении праздничного, сказочного мира. Он был где-то совсем-совсем близко от взыску-емого человеком волшебного города, града. Соприкоснулся он с миром, полным чудес и диковин. Но праздник, открывшийся было ему,- пропущенный праздник. Заслуженной пенсии капитану не по злобе не дали. Ее, как говорится, просто не успели оформить: «Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде гораздо после». Стало быть, задержались. Не спохватились вовремя, ибо совершенно справедлива поговорка: «русский человек задним умом крепок». Да и только ли русский?

Капитан Копейкин подсказал Гоголю причудливый образ вереницы людей, вечно куда-то торопящихся и вечно же с опозданием прозревающих. Крепки они задним умом. Не видят они путей, ведущих к настоящему празднику; и в качестве сбившихся с пути, заблудших чад Гоголя начинает выступать уже и все человечество. «Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его, в глухой темноте, текли люди. И сколько раз, уже наведенные нисходящим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти…»