В цикле «Петербургские повести» Гоголь раскрывает три основные темы: трагедию маленького человека, жизнь современного писателю большого города — Петербурга и противопоставленный миру наживы — миру этого города — мир вдохновенной красоты и искусства.

Перед нами предстает не только Гоголь-наблюдатель, великолепный мастер художественной детали, точного слова, легкого юмора, но и Гоголь-мистик, увлекающий читателя за собой в мир фантазии, подчас жестокой и мрачной.

Главным героем цикла становится город — яркая, удивительная и странная столица николаевской России, а символом города — Невский проспект. «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы!.. всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая на нем резкую царапину, — все вымещает на нем могущество силы или могущество слабости... Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток!»

Восторженное описание, может быть, поначалу и вызывает у читателя схожие чувства. Но чем дальше он следует за Гоголем по страницам повестей, тем больше понимает — авторская восторженность полна горечи и гнева по отношению к Петербургу, который живет подлинной своей жизнью ночью, превращаясь в «гром и блеск», когда «мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях».	

Какие люди живут в этом городе? Офицеры, чиновники, мещане, сановники, мастеровые, полицейские, художники, купцы, извозчики — писатель ведет читателя в самую гущу петербургской толпы. И выхватывая из нее то один, то другой образ, автор дает понять — процветают в реальном городе те, чей смысл жизни — нажива, живой же человек гибнет...
После скандального исчезновения носа и его возвращения, истории, в которой «есть много неправдоподобного», в самом Ковалеве ничего не изменилось: «И майор Ковалев с тех пор прогуливался, как ни в чем не бывало, и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. ...И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую пенточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена». Все таким же пошлым карьеристом и пустым франтом остается коллежский асессор Ковалев..

«Пискарёв и Пирогов — какой контраст! — пишет о повести «Невский проспект» В. Г. Белинский. — Оба начали в один день, в один час преследования своих красавиц, и как различны Для обоих были следствия этих преследований! ...Пискарёв и Пирогов, один в могиле, другой доволен и счастлив... Да, господа, скучно на этом свете!»
Несущие в себе искру человечности, умение видеть красоту, сопереживать ей, дарить ее, создавать в этом городе погибают. «Протекли четыре дня, и его запертая комната ни разу не отворялась; наконец, прошла неделя, и комната все так же была заперта. Бросипись к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец, выломали дверь и нашли бездыханный труп его... Так погиб жертва безумной страсти, бедный Пискарёв, тихий, робкий, скромный, детски-простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может, со временем бы вспыхнувшего широко и ярко».

 





Целый ряд трагических судеб проходит перед нами. Несчастнейший, утративший свой талант художник Чартков, не внявший предупреждениям наставника и погнавшийся за легкими деньгами и славой: «Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные, давно изношенные формы... Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях...»

Заброшенный, никому не нужный Поприщин, сошедший с ума: «Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою — срывает у тебя камер-юнкер или генерал...»

Трогательный, поэтически преданный своему делу Акакий Акакиевич, лишенный последнего — шинели и мстящий после собственной смерти тем, у кого в жизни шинель есть: «Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом, поношенном вицмундире и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшною могилою, произнес такие речи: «А, так вот ты, наконец! Наконец, я тебя того, поймал за воротник! Твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да еще и распек — отдавай же теперь свою!»

Реальный Петербург и Петербург-мираж тесно переплетаются. Нос коллежского асессора Ковалева становится статским советником.— какая жестокая насмешка над нравами города! Слиты воедино в нем и страшное, беспощадное, жестокое, пошлое, тупое, обидное, и слабо протестующее, до боли смешное и нелепое... Человек— игрушка неведомых темных сил, разочарования толкают его в объятия смерти...

Общество, построенное на власти денег, где поэзия, талант и любовь продаются и покупаются, где живого человека не замечают, где бедность столь ужасающа, что шинель может стать смыслом жизни, такое общество рисует и высмеивает писатель. Боль за трудящегося человека, за человека, имеющего душу, — вот идея «Петербургских повестей». 

Гоголь, как писатель-реалист, не заставляет героев бороться — у них нет на это сил. Только страдание делает Башмачкина привидением, и только бессильное возмущение толкает его на месть... Не давая никакого намека на «светлое будущее» этого города, Гоголь следовал своему убеждению: «Бывает время, когда нельзя устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости».