Как бы ни хотел того Грибоедов, определяющей чертой характера Чацкого является разговорчивость. Чацкий говорит много, по поводу и без повода, с людьми, достойными его ума, и, куда чаще, с людьми, его недостойными. На противоречие это указал уже Пушкин; но надо добавить к этому, что именно разговорчивость Чацкого навлекла на него беду. Софья опасалась не того, что Чацкий разболтает все, что она сообщит ему как тайну — Чацкий порядочен, как мы это увидим позднее, и Софья вряд ли в этом сомневалась. Ее тревожит способность Чацкого безудержно злословить по поводу каждого человека, подающего к тому хоть малейшее основание. Кстати, свою повышенную разговорчивость подтверждает и сам Чацкий, иронически обещая «дни целые пожертвовать молве» в Английском клубе «про ум Молчалина, про душу Скалозуба». Этим он особенно и опасен для Софьи и Молчалина: вряд ли Чацкий смирился бы с поражением и стал бы помогать подруге детства возвышать в глазах общества ее избранника. Проверить, насколько хорошо исполнитель роли Чацкого понимает пьесу, очень легко. Достаточно лишь выслушать начало его последнего монолога, первые его фразы. Если исполнитель прочитает их так: «Не образумлюсь... Виноват... И слушаю — не понимаю...», можно быть уверенным, что своего места в пьесе он не знает. Дело в том, что слово «виноват» в данном случае — не самостоятельное сказуемое, а вводное слово, аналогичное современному «извините» в предложениях типа «А вы, извините, кто?» или «Извините, не расслышал». Чацкий вовсе не собирается говорить о какой-то несуществующей его вине перед Софьей и Фамусовым — единственными слушателями его монолога. Он извиняется за то, что не может осмыслить всю полноту открывшейся перед ним интриги, за то, что он в замешательстве.

Не в пользу его ума говорит и тот факт, что из более чем достаточных проявлений любви Софьи к Молчалину Чацкий так и не смог сделать правильные выводы: он совершил ошибку, для умного человека непростительную — решил, что другой человек, когда-то думавший так же, как он, должен и в дальнейшем разделять его взгляды на жизнь. Возможно, Софья в юности и смотрела на жизнь так же, как Чацкий (хотя вероятнее, что он ее просто забавлял, удовлетворяя ее подростковый негативизм). Однако невозможно знать, что произойдет с человеком за три года разлуки, особенно если человек в это время растет; действительно умный человек попытался бы понять, в чем суть изменений, а не мерил бы другого по своей мерке.

Важнейшим в пьесе является последний монолог Чацкого. Итак, на Чацкого обрушивается правда об отношении к нему Софьи; одновременно Фамусов грозится разгласить всем новость о непристойном поведении Чацкого. Чацкий зол на всех, а более всего на себя: ему следовало бы уйти сразу, как только он узнал об отношениях Софьи и Молчалина. Но смолчать он не может:
Не образумлюсь... виноват,
И слушаю, не понимаю,
Как будто все еще мне объяснить хотят,
Растерян мыслями... Чего-то ожидаю.
Он справедливо обвиняет себя в слепоте:
Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.
Пред кем я давеча так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов!

В чем же низость нежных слов, сказанных искренне? Очевидно, в том, что адресат был их недостоин. И в самом деле, злость Чацкого обращается против Софьи:
А вы! о боже мой! кого себе избрали?
Когда подумаю, кого вы предпочли!

Заметим — имени Молчалина Чацкий не называет и не назовет до конца монолога: не его дело разглашать тайны Софьи. И все же он говорит о том, что избранник у Софьи был — сдержаться в такой ситуации и вправду трудно. Далее Чацкий обвиняет Софью в том, в чем она уж никак не виновата:
Зачем меня надеждой завлекли?
Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
Что память даже вам постыла
Тех чувств, в обоих нас движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.

Никакой надеждой она его не завлекала — вполне достаточно было того холодного приема, который оказала ему Софья, чтобы догадаться о перемене ее отношения к Чацкому. Говорить же об этом вовсе не обязательно — но Чацкий этого не понимает: ему важнее упрекнуть ее в неверности, поставив в пример самого себя:
Дышал, и ими жил, был занят беспрерывно!

С его точки зрения, отношения могли развиваться лишь по двум сценариям — безоговорочное принятие, признание в любви и женитьба — или немедленный разрыв:
Сказали бы, что вам внезапный мой приезд,
Мой вид, мои слова, поступки — все противно,
Я с вами тотчас бы сношения пресек
И перед тем, как навсегда расстаться,
Не стал бы очень добираться,
Кто этот вам любезный человек?..
Вот так — никаких «Давай останемся друзьями». Только презрение.
Да и что ему теперь в этих людях? Особенно же мучит Чацкого то, что он
не смог поверить в очевидное: Софья любит Молчалина. Этот достойный
объект насмешек тут же получает свою порцию:
Вы помиритесь с ним по размышленьи зрелом.



 





Себя крушить, и для чего!
Подумайте, всегда u вы можете его
Беречь, и пеленать, и спосылать за делом.
Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —
Высокий идеал московских всех мужей, —
Довольно!..
С вами я горжусь моим разрывом.

В общем-то, гордиться особо нечем — этот разрыв не требует от Чацкого внешних усилий, любовь же его к Софье вряд ли пережила этот вечер. Но почувствовать себя в такой ситуации выше «коварной обманщицы» — чуть ли не необходимость для воспаленного сознания Чацкого. Но остался еще один противник — Фамусов, заподозривший его в намерении жениться на Софье! Нужно ответить и ему:
А вы, сударь отец, вы, страстные к чинам:
Желаю вам дремать в неведеньи счастливом,
Я сватаньем моим не угрожаю вам.
Теперь на роль жениха годится только Молчалин; но портить ему будущей партии не стоит — Чацкий описывает его, но не называет:
Другой найдется благонравный,
Низкопоклонник и делец,
Достоинствами, наконец,
Он будущему тестю равный.
Ну что же, всем сестрам по серьгам — но досталось-то еще не всем:
Так! отрезвился я сполна,
Мечтанья с глаз долой — и спала пелена;
Теперь не худо б было сряду
На дочь, и на отца,
И на любовника-глупца,
И на весь мир излить всю желчь и всю досаду.
За чем же дело стало? Изливает:
С кем был! Куда меня закинула судьба!
Все гонят! все клянут! Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором.
Воистину, судьба этого молодого человека достойна жалости. Кого же
еще жалеть, как не самого себя!
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним
И в нем рассудок уцелеет.
Все виноваты — только он не виноват:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!
Карету мне, карету!

Итак, главное, что не сказал Чацкий в своем длинном монологе — кто же в самом деле был избран Софьей. Фамусов не понял ни одного намека — видимо, Чацкий верно оценил его способности к пониманию иронии — или, напротив, переоценил. Впрочем, мы можем выбрать любую версию, говорящую ли в пользу порядочности Чацкого или в пользу его хитрости — факт остается фактом: Молчалин остается не наказан (вряд ли Софья решит отомстить неверному любовнику). Остается еще один вопрос: стоит ли пожалеть Чацкого — или он сам виноват в своих бедах? Как нам кажется, стоит — именно потому, что он сам виноват. Казалось бы, из-за чего его жалеть? Из-за того, что его не оценили люди, которых он презирает? Что ему до них? Но в том-то все и дело, что они уязвили его в самое сердце: проницательная Софья нашла самое больное место Чацкого. Дело в том, что для Чацкого его ум — главное, что у него есть. Ум — основание его самоуважения, оправдание его существования. Но это значит, что Чацкий должен все время находить подтверждение тому, что он умен; поэтому он вышучивает всех вокруг, когда говорит с теми, кого считает равными себе по уму, и поучает всех остальных. Его беда не в том, что окружающие не могут оценить его ум, а в том, что он нуждается в такой оценке. Его ирония скрывает неуверенность в себе; он ищет защиты в убеждениях, которые считает правильными — и не может удержаться от того, чтобы излагать эти убеждения перед теми, кто заведомо посмотрит на него как на безумца. Поэтому «горе от ума», а не «горе уму»: возможно, отношение Грибоедова к Чацкому не было столь уж однозначным. Оценка Пушкина верна: Чацкий действительно скорее декларирует, что он умный человек, используя чьи-нибудь умные слова, чем демонстрирует ум в действии. В заимствовании самом по себе нет ничего порочного — мы все говорим на языке, созданном не нами; но надо же думать, кому, когда и что говорить! Если же не соблюдать этого простого правила, то и от ума, своего или заемного, можно пострадать. Но Чацкий будто бы не знает этого — его речевой аппарат не может остановиться, не может прекратить тяжкий труд по доказыванию всем и каждому, что его хозяин умнее их — или хотя бы так же умен, как они. Чацкий мог, но не захотел назвать Молчалина. В самом деле, зачем Чацкому длить интригу или мстить Софье — ведь для него уже все потеряно. Все, что ему осталось — утешать себя сознанием, что, в конце концов, он поступил как должно.