Как признавался писатель, "и Сан-Франциско, и все прочее" он выдумал, живя в имении своей двоюродной сестры в Елецком уезде Орловской губернии. Господин из Сан-Франциско - в самом начале рассказа отсутствие имени у героя мотивируется тем, что его "никто не запомнил". Г. "ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения. Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступил к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет". Бунин подробно излагает маршрут предстоящего путешествия: Южная Италия-Ницца-Монте-Карло- Флоренция - Рим - Венеция - Париж - Севилья - Афины - Палестина - Египет, "даже Япония, - разумеется, уже на обратном пути". "Все пошло сперва прекрасно", но в этой бесстрастной констатации происходящего слышатся "молоточки судьбы".

Удивительно, что "Господин из Сан-Франциско" занимает так мало места, всего каких-нибудь сорок страниц. Мне казалось, что это большая вещь, почти книга. Это свидетельствует о необычайной сжатости, насыщенности "Господина из Сан-Франциско". Редкая вещь в мировой литературе написана с такой экономией художественных средств. Я думаю, если бы Бунин и захотел, то не мог бы сейчас внести в свою повесть ни малейшего изменения. Стилистически повесть Бунина представляет собой исключительное достижение. Противопоставление роскоши верхнего этажа комфортабельного океанского парохода "Атлантида" его трюму, этому "девятому кругу" ада, воспринимается как протест против социальной несправедливости. Усиливают это впечатление отдельные образы социально угнетаемых, этих рабов преисподней, которые несли в этом аду свой непосильный каторжный труд. Только несколько строк в повести говорят о людях. В одном месте это вахтенные, которые "мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания на своей вышке"; в другом-это "облитые едким, грязным потом и по пояс голые люди, багровые от пламени", ввергавшие груды каменного угля в исполинские топки грандиозных машин. Но этих нескольких строк оказывается достаточно, чтобы составить себе яркую картину социального неравенства, которая остается памятной на всю жизнь. И конечно, Бунин был далек от всякой тенденции, когда писал эти строки; он был только художником, который видел и не мог не отметить того, что он видел. Поэтому сила социального воздействия рассказа Бунина, чуждая всякой нарочитости, сказывается значительнее, чем романы, написанные по "социальному заказу". В самом начале, говоря о господине из Сан-Франциско, автор так оценивает его жизненный труд: "Он работал не покладая рук, - китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит..." Эта фраза стоит целых трактатов об эксплуатации колониального труда.

Огромное значение для понимания рассказа имеет избранный Буниным эпиграф из Апокалипсиса: "Горе тебе, Вавилон, город крепкий". Даже не смерть, так неожиданно и грубо навалившаяся на господина из Сан-Франциско, ужасная и непостижимая, с наличием которой никто не хочет ми риться, хотя сталкивается с нею на каждом шагу, даже не она овладевает сознанием читателя. Центральным образом повести для меня вдруг стал не господин из Сан-Франциско, смерть которого, неожиданная и в то же время столь естественная, является как будто бы основным ядром повести. Вырос в моих глазах другой герой повести, мало на страницах ее появляющийся, но в конце концов заслоняющий всех остальных. Это командир корабля. Вспомним его описание. Капитан был "рыжий человек, чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонный, похожий в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола, очень редко появлявшийся из своих таинственных покоев". На нем держится вся мощь гиганта-корабля, этого "нового Вавилона, города крепкого". Он - господин его, некий новый идеал, в который веруют и те, кто веселятся в его верхнем этаже, и те, кто в "девятом его кругу" осуждены на непосильный труд. В нем воплощена человеческая гордыня, дерзко бросившая вызов стихии. Бунина заражает титаническая дерзость человека. С огромной художественной силой написаны строки, посвященные описанию машинного отделения кораблягиганта. "В самом низу, в подводной утробе "Атлантиды", тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля,-клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в туннель, озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей душу неукоснительностью вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле".

Бунин противопоставляет друг другу две силы-силу челове ческого гения и силу природной стихии. Если первая воплощена в командире, то вторая нашла свое художественное воплощение в описании океана. Это противопоставление двух сил - человеческой дерзости и силы стихии - является движущей силой всей повести. "Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира..." - говорится в начале повести. И. Бунин дает почувствовать эту другую мощь, всеразрушающую силу слепой стихии, о которой стараются не думать, но присутствие которой тяготеет над всеми. "Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, - точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады..." Сирена то "поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой", то "стенала в смертной тоске, удушаемая туманом", но "немногие слышали сирену - ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра", услаждавшего слух обедавших в роскошной мраморной двухсветной зале. Только командир корабля слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей. В его душу невольно западала тревога, ибо он знал, как никто, мощь стихии. В такие минуты успокаивал он себя мыслью, что есть еще последнее прибежище, которое и самому ему непонятно по своей таинственности, прибежище, воплощенное в образе "бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове". Когда капитан будет бессилен, когда гигант-корабль будет побежден слепой силой стихии, тогда останется последнее прибежище - послать тревожное и уже лишенное гордыни "SОS!" - спасите наши души! Но эту последнюю минуту "гибели Вавилона" не хотел показать нам Бунин. Наоборот, он с необычайной художественной силой заполнил определение, которое дано Вавилону в Апокалипсисе: "город крепкий". За стенами этого города протекает наша человеческая, слишком человеческая, жизнь, с ее радостями и горестями, с очарованием первой любви, не все ли равно чем пробужденной в юной душе, со страшным призраком смерти, неожиданно, всегда врасплох нас застающей. Но кто-то издали следит за нашим заумным миром, погруженным в океан стихии, и только некоторым нет-нет и послышится голос сирены: "Горе тебе, Вавилон крепкий".



 








День приезда на Капри стал "знаменательным" в судьбе Г. Он предвкушает изысканный вечер в обществе известной красавицы, но, когда одевается, непроизвольно бормочет: "О, это ужасно!", "не стараясь понять, не думая, что именно ужасно". Он преодолевает себя, ждет в читальне жену, читает газеты - "как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха - и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом - и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то". Агония Г. обрисована физиологи чно и бесстрастно. Однако смерть не вписывается в стиль жизни богатого отеля. "Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшествие  умчали бы за ноги и за голову господина из СанФранциско, куда подальше - и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он". Г. "настойчиво борется со смертью ", но затихает "в самом маленьком, самом плохом, самом холодном и сыром, в конце нижнего коридора" номере. Через четверть часа в отеле все приходит в порядок, но напоминанием о смерти "вечер был непоправимо испорчен". В Рождество Христово тело "мертвого старика, испытав много унижений, много человеческого невнимания", в "длинном ящике из-под содовой английской воды" отправляется по тому же пути, сначала на маленьком пароходике, затем на "том же самом знаменитом корабле" отправляется домой. Но тело теперь скрывается от живых в утробе корабля - в трюме. Возникает видение Дьявола, наблюдающего "корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем".

Г. - один из многих пассажиров большого корабля "Атлантида ", похожего "на громадный отель со всеми удобствами, - с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой". Океан, уже давно ставший в мировой литературе символом жизни в ее изменчивости, грозности и непредсказуемости, "был страшен, но о нем не думали"; "на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену-ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра ". "Сирена" - символ мирового хаоса, "музыка" - спокойной гармонии. Бунин дает портрет своего героя: "Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый . Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью-крепкая лысая голова". Важна еще одна, как выяснится впоследствии обман чивая, деталь: "Смокинг и крахмальное белье очень молодили " Г.

Когда корабль прибыл в Неаполь, Г. вместе с семьей решает сойти с корабля и отправиться на Капри, где, "все уверяли ", тепло. Автор не указывает, был ли предопределен трагический исход Г. в том случае, если бы он остался на "Атлантиде". Уже во время плавания на маленьком пароходике к острову Капри Г. чувствовал "себя так, как и подобало ему,-совсем стариком" и с раздражением думал о цели своего путешествия - об Италии. В конце рассказа Бунин повторно описывает блестящую и легкую жизнь пассажиров корабля, в том числе танец пары нанятых влюбленных: и никто не знал их тайну и усталость от притворства, никто не знал о теле Г. "на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу...". Этот финал можно трактовать как победу над смертью и в то же время как подчиненность извечному кругу бытия: жизнь- смерть.