«Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли ты, что будет завтра? Кто ты? Ты ли это? Или только подобие Его. Но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же, по одному моему мановению, бросятся подгребать к твоему костру угли. Знаешь ты это? Да, ты может быть это знаешь...» Это Достоевский, «Братья Карамазовы», диалог Великого Инквизитора с Иисусом Христом. Никому не нужна Его помощь, никому не нужно Его благословение – «От чего тебя упас золотой иконостас?» О каком «моральном благословении» может идти речь, когда «...идут без имени святого ... ко всему готовы...» Этим двенадцати не нужно ничьего «благословения революции, ее конечных целей и идеалов», точно так же как не нужно оно было и тем кто делал революцию. Просто в то время удобно было использовать стихи такого великого поэта, в свою пользу, с целью оправдания революции и кровавого беспредела, а ведь Блок сам говорил, что в его поэме «Двенадцать» совсем нет политики.

Читая стихи Александра Блока начала века, его самого можно было бы назвать «революционером» – стихии у него достаточно смелые, «народнические», но Блок был русским человеком и как всякий русский любил людей, и как русский поэт – любил всех людей. Да, наверняка ему не нравились некоторые представители русского народа, но в общем он любил всех, что можно увидеть из его стихов: он может ругать, высмеивать какой-нибудь чисто русский поступок или характер, а потом в конце написать:

Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Это последние строчки из стихотворения «Грешить бесстыдно, непробудно...»

Он любил всех, он любил всю Россию, и тем больнее переживал ее политический, экономический и духовный кризис. Блок проживал все события происходившие в России вместе с ней. Он вместе с Россией с его Русью страдал, замерзал, обливался кровью, умирал от голода. Не буквально, конечно. Александр Блок, в своей поэме чувствует настроение и переживание каждого персонажа, он с точностью передает эмоции каждого встречающегося в строчках «Двенадцати» лица, с горечью высмеивая и показывая всю ничтожность «высоких целей» революции, любых ее партий и движений. Автор в поэме показывает насколько далеки «высокие» идеи революции от земной жизни:

От здания к зданию
Протянут канат.
На канате плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Старушка убивается – плачет,
Никак не поймет, чтó значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут...

Скажите, мог ли поэт обращаясь к Руси как к родной женщине
О, Русь моя! Жена моя!
До боли
Нам ясен долгий путь!
("Ночные Часы")
писать серьезно
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь!
и этими словами благословлять на убийство Родины, России?
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!
(“Россия”)
В кондовýю
Избяную,
В толстозадую!

Эх, эх, без креста!



 






(“Двенадцать”)


Еще в 1908 году, Александр Блок в стихотворении «Россия» пророчествует о том, о чем будет писать через десять лет в «Двенадцати», обращаясь к России:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойничью красу!

Тебя заманит и обманет, –
Не пропадешь не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...

И дальше он пишет о том, что чтобы с Россией не случилось, какой бы супостат не пришел на Русь, все равно она не погибнет, поднимется, отряхнется и станет еще краше...
Ну что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты все та же – лес да поле,
Да плат узорный до бровей...



В октябрьском перевороте поэт услышал только одну «музыку» – громовую музыку катастрофического крушения старого мира, которое он так давно предчувствовал и ждал. Да, он ждал, но скорее не столько крушения самого мира, сколько перемены в психологии людей, перемены человеческого сознания, улучшения мира не за счет его перелома и передела, а за счет внутренних изменений в каждом человеке, то есть изменение мира, за счет изменения самого человека. Поэтому, кровавый переворот, провозглашенный социалистической революцией, Блок воспринял как внезапно налетевшую, но уже предсказанную и ожидаемую стихию. Революция, по Блоку, всемирна, всеобща и неостановима. Она воплотилась для него с наибольшей полнотой в образе неудержимого «мирового пожара», который вспыхнул в России и будет еще долго разгораться все больше и больше, перенося свои очаги и на Запад и на Восток, – до тех пор, «пока не запылает и не сгорит старый мир дотла».

Образ разбушевавшейся стихии всегда играл в поэзии Блока особо значительную, можно сказать – громадную роль. Ветер, буря, вьюга – все это для него привычные понятия романтического мироощущения. В «Двенадцати» эти образы призваны передать ощущение разбушевавшейся стихии народной жизни. Реальный пейзаж Петрограда как бы растворяется в стихии. Стихийно, все в поэме: не только красноармейцы являют собой образ стихии, но и все действующие лица.

Поведение всех и каждого здесь не предсказуемо, все действующие лица в данной ситуации оказались в не родной стихии, все они чувствуют себя чужими в этом мире и даже те, которые идут «державным шагом», как хозяева жизни, и они ощущают себя уверенными только пока они идут толпой и с оружием, хотя даже и оружие в руках не предает им большой уверенности, так как все они осознают, что они временно в этом мире и любая шальная пуля может отправить в мир иной...

Эти «хозяева жизни» до того трусят, что начинают стрельбу еще не видя противника, стреляют по теням, подбадривая себя грозными выкриками в темноту:

– Кто там машет красным флагом?
– Приглядись-ка, эка тьма!
– Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?

– Все равно тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
– Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!

Как всегда, после стихийного бедствия остаются кучи мусора, груды обломков, раненые и погибшие. Так и после этой революции осталось много жертв как из представителей «старого» мира, так и из представителей «нового» мира многие из которых по известной пословице: «За что боролись – на то и напоролись». Ну а так называемый «мусор», после этой революции, если воспринимать ее как стихийное бедствие, до сих пор приходится разгребать уже нам – третьему или четвертому поколению после «Двенадцати».