Восстановить все то, что Достоевский с таким «трудом и тоской» вычеркнул из своего романа, никому уж не удастся. Это потеря невозвратимая и невознаградимая, и никто и ничто не сможет уже загладить преступления редакторов «Русского вестника». В утраченных страницах была раскрыта «тайна» Сопи, «выдана» наружу вера ее, выражено словами то представление о боге, о Христе, которое создалось у ней, «может быть, еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков». «Я сама была Лазарь умерший, и Христос воскресил меня»,— говорит о себе Соня в черновых записях к роману. Достоевский нашел, конечно, единственные, особые и трогательные, кроткие и пламенеющие слова, адекватные образу Сони, в которых ее правда, правда необразованной, наивной и эмоциональной девушки, скрестилась с логически отточенной казуистикой Раскольникова. Пропали, конечно, и ответные реплики Раскольникова, в которых его идея уточнялась, оправдывалась и приобретала уже окончательно отшлифованные формулировки.

Соню спасла от петли или Невы любовь к невинным детям, все существование которых зависело от нее. Теперь она вознамерилась спасти Раскольникова, который стал ей ближе матери и отца, за которым она, оставив сестер и брата, пошла и Сибирь, Его волюнтаристической и сатанинском упиши она, С виду робкая и покорная, наделе же неустрашимая и несгибаемая, противопоставила свою религиозную утопию, свой план обновления юдоли скорби, слез и страдания.

Религиозная утопия Сопи всполошила Каткова и его штаб. Ее ответ на вопрос, что такое «православное воззрение, в чем есть православие», носил явно еретический характер. Он подрывал основы церковно-православной догматики и законов собственнического мира. И если мы не можем восстановить текста Достоевского, то хотя бы основной смысл утраченного текста восстановить мы можем.

Все фамилии у Достоевского семантичны. Соня, вынужденная условиями ремесла отселиться от семьи,наняла квартиру у портного Капернаумова. Капернаум местечко на берегу Генисаретского озера, полюбившееся Христу в противовес грешным большим городам. Капернаум, с бедным и неиспорченным населением, стал его городом. Капернаумовы — очень хорошие, очень ласковые, очень добрые люди. Портной Капернаумов, бывший дворовый человек (для Достоевского это имело большое значение, и Макар Долгорукий в «Подростке»; бывший дворовый),— хромой, заика, и дети его — больные, тянущиеся к Соне, льнущие к ней как своей единственной, может быть, доброжелательнице. Христианство Сони напоминает христианство первых веков, еще не превратившееся в господствующую государственную церковь имущих,— это без догм этическое, неофициальное христианство бедных, нищих, больных, несчастных, женщин и детей.


 








Соня равнодушна к обрядовой стороне религии, к духовенству, к канонам, столь воинственно защищаемым Катковым. Это ростовщица Алена Ивановна соблюдает все церковные обряды, отслуживает все молитвы и даже «все свои деньги завещала в один монастырь на вечный помин души». На вопрос Раскольникова, ходит ли она в церковь, Сопя отвечает смущенным «нет». Священника к умирающему Мармеладову привел полицейский. Панихиды ПО Катерине Ивановне служились «аккуратно, два раза в день», «по распоряжению» неверующего Свидригайлова — для приличия и благопристойности, чтобы было, как у всех, «как у людей».

Сопя присутствует на необходимых и неизбежных церковных церемониях не из приверженности к обрядам. В се христианстве преобладает социальная направленность, скорбь и забота о придавленных имущественным неравенством и нищетой. Инстинктивно, неосознанно, может быть, но очень последовательно придает она первенствующее значение практике, добрым делам, нравственной поддержке, немедленной помощи нуждающимся, а не формальной стороне религии, с ее священством, монашеством, церковной и загробной иерархией

В древней Галилее, может быть, и можно было ставить бедным в пример птиц небесных, находящих себе ежедневное пропитание, несмотря на то, что они не сеяли и не жали, или лилии полевые, которые были одеты краше царя Соломона, хотя они не пряли и не ткали. В далеко не евангельской обстановке капиталистического Петербурга проповедь умеренности и аскетизма освобождалась от всяких идиллических прикрас. Она приобретала эгалитарный, уравнительский и нравственно-очищающий характер: богатство и комфорт лишали контакта со страждущими массами, делали обеспеченное меньшинство черствыми эгоистами, парализовали в них всякое желание жить не только в свою утробу. «А в комфорте-то, в богатстве-то,— обращается Соня к Раскольникову,—вы бы, может, ничего и не увидели из бедствий людских, бог кого очень любит и на кого много надеется, посылает тому много несчастий, чтоб он по себе узнал и больше увидел, потому в несчастии больше в людях видно горя, чем в счастье».