Представление об интеллекте Нечаева у Достоевского в процессе работы колеблется. Иногда он оказывается способным к весьма содержательным рассуждениям о реформах 60-х годов и их влиянии на революционное движение: «Они (т. е. правительство) затеяли много реформ и этим только нам послужили. Положительно никто больше, кроме них, для нас не постарался, потому что неопре-деленностию, слабостию реформ, недоверием и к себе и к обществу при исполнении реформ они произвели в обществе шатость Шатость проникнет в парод и взволнует все народное море. Море не скоро подымешь, но, подняв раз, не скоро и успокоишь» (11, 147—148). Это — самая емкая отрицательная характеристика реформ из всех, что встречаются у Достоевского. Она не могла появиться в окончательном тексте и по цензурным соображениям, и потому, что такой Нечаев не «укладывался» в объяснение «от хроникера» на той же странице тетради: «Теоретическая часть сильна, но понятия о действительности ни малейшего» (149). Незнание Нечаевым русской жизни — лейтмотив многих записей (97 и 279).

Даже в заметках, рисующих Нечаева человеком относительно более образованным и мыслящим, главное устремление Достоевского остается неизменным — создать образ анархиста, политического заговорщика, но не социалиста: «Нечаев не социалист, но бунтовщик» (279); «Это — последний русский заговорщик» (там же). Когда, вопреки своей обычной установке — только разрушать, не думая о будущем, Нечаев на заседании у Виргинского излагает план переустройства общества, где «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспиры побиваются камениями» (план, который в окончательном тексте принадлежит ПГигалеву), он встречает горячее возражение: «Не то написано в романе «Что делать?», не такая картина представлена. Там есть даже залы из алюминия и концерты перед которыми Бетховен — букашка» (270). Нечаев отвечает: «Не читал романа. Сочинитель еще не дошел до главной точки. Если бы сам пожил, то кончил бы тем, что дошел и не было бы концертов» (там же). И ниже: «Другого и нет, дураки, мечтающие о колоннах из алюминия, отстали» (279). Итак, о враждебности Нечаева идеям социализма в записных тетрадях к роману говорится значительно подробнее, чем в окончательном тексте.



 




Рукописи дают возможность уяснить и другую важную проблему мировоззрения Достоевского — его далеко неоднозначное отношение к личным качествам разных деятелей революционного террора второй половины 1860-х годов. В завершенном тексте «Бесов» вопрос этот по цензурным, видимо, соображениям настолько завуалирован, что практически почти не существует (кроме уже указанного нами морального бунта Виргинского). Но в записных тетрадях благородный идеалист Кириллов противвпоставляется Петру Верховенскому, как Нечаев — Каракозову: «Наконец, если б даже можно то Каракозова. Расчеты на инженера. Признаюсь, я надеялся на Кириллова,— говорит будущий Верховенский.— Так как инженер отказывается, то чтоб взял на себя пожар и Шатова» (279).


Таким образом, мы располагаем документальным доказательством того, что предложение, сделанное Петром Вер-ховенским Кириллову в известной сцене «Бесов», означает цареубийство: «Я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь» (10,470).
Судя по наброску «Предисловия», сохранившемуся в тетради, в «великодушном Кириллове» (11, 304) изображен психологический тип Каракозова, с глубоким авторским сочувствием и симпатией при неизменно отрицательном отношении к самому террору: «В Кириллове народная идея — сейчас же жертвовать собою для правды. Даже несчастный, слепой самоубийца 4 апреля (так характеризуется Каракозов, совершивший 4 апреля 1866 г. покушение на Александра П.— Л. Р.) в то время верил в свою правду (он, говорят, потом раскаялся — слава богу!) Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения. Благослови его бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман» (303).
Подобное же отношение к революционной молодежи характерно и для Достоевского середины 1860-х годов. В этой связи очень интересна одна важная деталь в «Преступлении и наказании». Пытаясь понять душевное состояние Раскольникова, замкнувшегося, сосредоточенного на каких-то своих тайных мыслях, Разумихии вдруг решает, что его друг — заговорщик, социалист. Догадка вызывает у него радость, даже восторг в противоположность тому ужасу, который он испытывал, думая об уголовном преступлении Раскольникова: «„Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага — это наверно! Иначе быть не может и... и Дуня знает..." — подумал он вдруг про себя. (...) „Это, это политический заговорщик, это наверно, наверно! — окончательно решил про себя Разумихин, медленно спускаясь с лестницы.— И сестру втянул; это очень, очень может быть с характером Авдотьи Романовны. Свидания у них пошли . Гм! А я было думал Да-с, это было затмение, и я перед ним виноват!"» (6, 340—341).

Если Кириллов — Каракозов стал главной темой предполагавшегося предисловия, то совершенно очевидно, что и в период работы над «Бесами» сложная проблематика русского революционного движения не сводилась для Достоевского к Нечаеву и нечаевщине.