В конечном счете символ замкнутого, жалкого и бесперспективного существования и его самого и «человеческой расы». Вот как в восприятии Хилари Бэрда через выразительные штрихи реального быта лондонской подземки просвечивает ее глубинный, метафизический смысл. «В вагоне, плотно притиснутые друг к другу, словно тени, упакованные для отправки в ад, мы покачивались, зевали, дышали друг другу в безликие лица... Усталые, густо накрашенные лица девушек, почти касавшиеся моего лица, пахнувшие дешевой косметикой, говорившие о пустой, лишенной радостей юности, казалось, прокламировали бедность человеческой расы, ее жалкую ограниченность, полное неумение постичь реальность». Отвлеченные размышления Хилари Бэрда не отвлекают его от собственной персоны, от чувства уязвленного самолюбия. «А быть может, — тут же замечает он, — эти зеркала души, лишенной духа, просто отражали мою собственную посредственность».

Хилари Бэрда волнует проблема вины и раскаяния. «Я сознавал,— признается он себе, — что убил Энн (и ее нерожденное дитя) — совсем как если бы ударил ее топором». Его мучает сознание вины и страх за совершенное злодеяние. Он пускается в отвлеченные размышления о добре и зле, о «страшных закоулках человеческой натуры», о грехе, страдании и покаянии, способном «трансформировать грех в чистую боль», но постоянно сосредоточен на себе, на личной боли и обиде. Когда его мысли все же обращаются к реальному миру, к трагическим событиям реальной жизни, то даже чудовищные злодеяния и преступления против народа, против жизни и человечности он вспоминает только в связи с собственным горестным событием, желая смягчить свою вину и успокоить себя. «...У каждого свои заботы, и люди склонны забывать, — размышляет он. — Не так уж ты всем интересен. Даже Гитлера и то мы забыли».

При всех колебаниях мысли и чувств Хилари Бэрда, при всей его готовности нравственно осудить себя, при всем его увлечении метафизическими вопросами, пафосом его души, итогом его размышлений за долгие годы после катастрофы был весьма трезвый и прозаический вывод: «Я погубил свои способности и превратил себя ив раба 376 не потому, что искренне сожалел о том, что совершил, а потому, что был донельзя возмущен тем, что мне не повезло и я не сумел «выйти сухим из воды. Глубокое впечатление произвело на меня не само преступление, а мгновенное, автоматически наступившее возмездие — утрата Оксфорда, моего «положения» и всех плодов моего труда. Если бы я сумел выйти сухим из воды, я, возможно, снова стал бы на ноги». Повествование Хилари Бэрда не ограничивается самоанализом и самооценкой, в нем слышен голос не одного лишь рассказчика, но и других лиц, выражающих о нем свое мнение, прямо или косвенно. «Проклятая душа» Кристофер, никчемный жилец Хилари Бэрда, в отличие от него, отнюдь не метафизически, а вполне конкретно, с четко выраженным социальным чувством вспоминает о лондонской подземке: «Я вдруг понял, как все ужасно: столько людей без крова, голодные, полусумасшедшие, спят прямо на тротуаре у станции Чэринг-кросс». Кристофер вдруг осмыслил ужасный факт под непосредственным впечатлением от жестокого, бездушного, циничного отношения Хилари Бэрда к своей возлюбленной, бесконечно преданной ему Томми.

И он, представитель жалкой богемы, человек, казалось бы, опустошенный, находит в себе мужество и нравственное основание сказать в лицо Хилари, хозяину жилья, в котором Кристофер обитает: «Я, во всяком случае, не поставил на себе крест. Я стараюсь быть добрым. А вот вы поставили. И шагаете по людям. Вы губите людей, убиваете...» Самоанализ и поступки Хилари Бэрда, мнение о нем других лиц, того же Кристофера, рисуют его эгоцентриком, эгоистом, снобом, движимым чувством ущемленного самолюбия, ненависти и обиды. Но вот однажды, еще до того, как произошла новая катастрофа, напомнившая о первой и почти повторившая ее, Хилари Бэрд, под воздействием второй жены Ганнера Китти, ее просьбы встретиться с мужем, чтобы тот увидел, что Хилари «не призрак, не демон», а «всего-навсего человеческое существо», преодолев страх, злобу, ненависть, встречается с ним, и хотя объяснения не происходит, ему помешали, происходит еще непонятная герою перемена в его душевном состоянии — проходит раздражение и тяжкая напряженность, и кусочек простой жизни светлой и многозначительной стороной является перед ним. Следует краткий, но отнюдь 377 не проходной эпизод. Хилари Бэрд выходит на улицу, идет под мелким дождем, оказывается в Сент-Джеймсском парке. «Я, — вспоминает он, — снял кепку и подставил дождю лицо — дал ему легонько постучать по моему лбу, векам. Посмотрел вниз, на озеро... и увидел черно-белых хохлатых уток: блестя глазками, они подпрыгивали на мелкой волне, неожиданно ныряли и снова выскакивали — гладко-красивые, безупречные, словно только что созданные изобретательной природой, чтобы наслаждаться дождем, наслаждаться самим своим существованием. Я любовался утками и видел их удивительно отчетливо, как-то по-новому, точно у меня с глаз сняли катаракту. Я медленно, глубоко дышал и смотрел на уток». Описание это незатейливо, но рельефно, и психологическое состояние человека, взглянувшего на кусочек природы в момент душевного облегчения, передано точно и наглядно. Состояние это у Хилари не закрепилось и не развилось, облегчение было недолгим и вскоре сменилось новым напряжением — «страх и смертельная тревога вернулись».

Однако пережитое Хилари чувство, как можно думать, не прошло бесследно для его душевного развития. Для Хилари Бэрда наступил период еще одной «передышки», вызванный благосклонным отношением к нему Китти, «передышки», открывшей «радужные перспективы» и повлекшей его к новой катастрофе. Еще один «несказанный восторг» и чувство «уверенности в себе» и возможности «только наслаждаться жизнью». «Великая надежда», что «все будет хорошо, все во всех отношениях будет хорошо», хотя эта- надежда не освободила его от страха и у него было здравое представление: Китти — «обычная, возможно, довольно глупая женщина, которой нравится таинственность и нравится проявлять свою власть». «Великая надежда» рухнула, Китти погибла, а когда сам Хилари очутился в реке, пытаясь спасти ее, и «в страшной кромешной тьме Темза понесла его», у него появилась одна цель — «выжить». Хилари Бэрд не припомнит, чтобы со своим спасителем мистером Османдом он когда-либо говорил о боге. Он «ни во что не верил», и у него «не было ничего заменяющего веру». О боге он стал размышлять и говорить позже. И эти размышления и беседы для его эволюции и для сюжета романа, особенно в его завершении, имеют принципиальное значение. 378 Когда Хилари был маленьким, он верил в Христа, в то, что он страдал и умер за людей, во искупление их грехов. Потом он усомнился в этом «прекрасном мифе», счел «чертовски гнусной ложью это отрицание причинности и смерти».


 






Но все же «крошечное зернышко этой сентиментальной старой лжи» у него осталось, когда он думал о случившемся, и о Ганнере, и о возможности примирения с ним. Он всю ситуацию представлял себе в виде дилеммы: «...Примириться со всеобщим свинством и отстаивать себя». Но у него не было уверенности, сумеет ли он «продать себя не государственному учреждению в этом подлом мире свободного предпринимательства, где блестящий оксфордский диплом первой степени никого не удивит». Или—.примириться с Ганнером, освободить себя от чувства вины и страха. Но возможность этого примирения представлялась ему равнозначной вере в бога, а в бога он не верил. Тут на помощь ему приходит Артур, его будущий шурин, «человек маленький», но безвредный. «Я тоже не верю в бога, — говорит он, и тоже с чувством некоторого сомнения в своем утверждении. — Бога, может, и нет, но есть порядочность и... есть правда, и можно постараться придерживаться этих понятий — я, во всяком случае, стараюсь жить в свете этих истин и стараюсь делать добро и не отступаться от того, что я считаю добром, даже если это кажется глупым, когда доходит до дела». И он советует Хилари верить «в свою добрую волю и... в правду и... в простые стародавние представления о жизни». Некоторое время спустя Хилари оказался в церкви святого Стефана. Он сидел и рыдал, — «о Китти, о Ганнере, об Энн и уже тише, спокойнее — о себе». Он вспомнил о мистере Османде и о том, как он учил его «спрягать глагол «любить». Хилари Бэрд был чужд «атмосферы маленьких радостей». Но здесь, в церкви святого Стефана, он вспомнил о них, вспомнил о своей сестре Кристел и стал думать о том, как он заживет с ней «в собственном домике, и будет у нее свой садик, и свои домашние животные, и все маленькие радости, каких жаждет ее душа», а он, Хилари Бэрд, будет делать вид, будто живет «в мире, даже, быть может, в радости, которую реальность жизни, наконец... может быть, даст» ему. «И мы вдвоем будем петь, как птицы в клетке».

Думая о назначении искусства и религии, Хилари Бэрд как-то писал: «Искусство призвано создавать новую красоту, а не манипулировать той, что уже существует; религия призвана создавать бога и никогда не успокаиваться на достигнутом». Это мысли не одного только Хилари Бэрда, но и автора романа «Дитя слова». Его концовка может дать пример практического воплощения этих мыслей. «Колокола церкви святой Марии Эбботс каскадами радостных переливов славили рождество. И другие церкви в округе подхватили перезвон. Словом, младенец Христос все же умудрился появиться на свет. — Счастливого рождества, Томми. — Я выйду замуж за тебя, Хилари. — В самом деле, Томас? — Да, я выйду за тебя замуж. — В самом деле, Томазина?» Так религия, призванная создавать бога и никогда не успокаиваться на достигнутом, обещает Хилари Бэрду маленькие радости. «Реальность жизни» подобных обещаний ему не давала. А сам Хилари Бэрд, при его характере, структуре его личности, с его эгоизмом и бесчувствием, нелюбовью к детям, эмоциональной тупостью и уязвленным самолюбием, — хотя он и рыдал в церкви и выразил надежду, что, может быть, в будущем, он простит себя и «их всех», — сам Хилари Бэрд еще менее способен гарантировать, что он обретет маленькие радости, и тем более — удовлетворится ими.

Он дважды переживал катастрофу. При всей искусности построения сюжета романа «Дитя слова», повторная катастрофа кажется явно подстроенной автором. Но если, в целях эксперимента, подстроить Хилари Бэрду еще одну катастрофу в том же духе, как он себя поведет? Удержится он в сфере маленьких радостей, откажется от своего «хотения», отклонит искушение испытать «восторг» в «кругу пляшущих» еще с одной Китти? Хилари Бэрд—«дитя слова» и все вопросы нравственности обсуждает и решает на вербальном уровне, без искреннего и глубокого участия чувств. Так что новые жертвы представляются вполне возможными. Все же, вслед за другими критиками, хочется пожелать ему преодолеть в себе «подземное существо» и стать человеком с явными признаками гуманной социальной личности.

В середине 70-х годов, когда «Черный принц» появился в русском переводе, я беседовал о нем с двумя искушенными читателями — с известным, ныне покойным, художником и с известным литературоведом. — Побольше бы таких романов, — сказал художник. — Это опиум для интеллигенции, — сказал литературовед. Так серьезно это или мистификация — романы Айрис Мердок? И то, и другое. Одно с другим слито так, что трудно бывает разобрать, что есть что. «Искусство — явление роковое», — сказано в «Черном принце». И в самом деле: с искусством не шутят, с ним нельзя шутить.