Нередко случается слышать от испанцев, что Мануэль Фернандес-и-Гонзалес лучший из их современных романистов. И действительно, если признать главными достоинствами живость рассказа, его увлекательность, способность возбуждать и неослабно поддерживать интерес в читателе, то, пожалуй, y этого автора не найдется равносильного соперника в Испании. Однако, этим не могут ограничиться наши требования: отдавая полную справедливость таланту Гонзалеса, мы все-таки должны заметить, что он удовольствовался слишком незначительной ролью, являясь теперь для своих соотечественников тем же, чем был в свое время для французов Александр Дюма отец, этот великий повествователь o похождениях плаща и шпаги, o необычайных встречах и приключениях на больших дорогах, o блестящих подвигах разбойничьих шаек под прикрытием гор и лесов. Конечно, такая литература нравится массам; она может доставлять приятное развлечение скучающим обитателям какого-нибудь деревенского замка, или выздоравливающим больным, в тот период, когда ум еще не в силах работать, но извлечет ли общество хотя малейшую пользу из таких произведений, где сказочный интерес заменяет и возвышенное чувство, и здравую мысль?

   Задача современного романа не в том, чтобы служить забавой, серьезность его назначения давно уже сознана, и он становится все более и более деятельным орудием для распространения идей и понятий, способствующих прогрессивному движению цивилизации; когда же авторам удается увлекать читающую публику описанием гнусных злодейств да всевозможных ужасов и необычайностей, извращающих воображение, отвергаемых и человеческим чувством, и разумом, тогда невольно возникает тревожный вопрос: уж не свидетельствует ли самая потребность в такого рода умственных наслаждениях o нравственном упадке общества, или, по крайней мере, не предвещает ли она этот упадок в недалеком будущем?

   Мы, конечно, не считаем дона Мануэля Фернандес-и-Гонзалеса повинным в тех анархических беспорядках, что господствуют за последние годы в Испании; однако, нельзя не заметить некоторого соотношения между огромным успехом его многочисленных романов и современным нравственным состоянием испанского народа, его наклонностью к вооруженной борьбе, к насилию, самоуправству и проч.

   Если для решения политических вопросов материальная сила является иногда необходимой, то из этого еще не следует, чтобы она была необходима всегда, напротив, долг всякого честного и здравомыслящего человека  содействовать по мере сил умиротворению своей страны, преобладанию в ней справедливости над грубым произволом; развивать же и поддерживать воинственный дух вообще не подобает представителям мысли, и особенно в Испании, где пагубное междоусобие и без того царит почти непрерывно с самого начала текущего века. Ведь, если подвести итоги ее смутным и мирным годам, начиная от 1808 до нашего времени, то война за независимость, период 1820-1823, семилетняя гражданская война, борьба Нарваеса и Эспартеро, волнения 1854 г. и вновь последовавшая за революцией 1868 г.  составят целых тридцать лет полнейшей неурядицы на тридцать семь относительно спокойных.

   Все это вполне уясняет нам, почему обогащение путем грабежа и разбоя стало более популярным в Испании, чем приобретение скромного довольства честным трудом. В ее общественной организации никогда не было достаточно крепких и прочных уз, чтобы сдерживать порывы чрезмерно страстных натур, готовых на все ради достижения немедленных результатов и неспособных к терпеливому, трудному добыванию плодов науки, культуры и промышленности.

   Дух авантюризма, порожденный особыми условиями исторической жизни и постоянно развивавшийся под влиянием природной горячности, неукротимой силы желаний, стал отличительным свойством испанской нации. Словно не надеясь на свою долговечность, она спешит воспользоваться всеми материальными благами цивилизации, выбирая для достижения их наикратчайшие пути. Быстрые, внезапные повороты колеса фортуны прельщают ее гораздо более, чем постепенные завоевания прогресса; ей нужно большое богатство, и нужно безотлагательно. Отсюда-то и происходит та несчастная страсть к приключениям, которой пытался противодействовать Сервантес своим гениальным созданием и с которой должен бы неутомимо бороться каждый испанский писатель, истинно преданный своему отечеству.


 






   A между тем дон Мануаль Фернандес-и-Гонзалес действует как раз наоборот, представляя в самом живописном виде разнообразные типы авантюристов, издавна возведенные в идеал пылким воображением испанцев: соблазнители, как Хуан де Марана, разбойники, как Хосе-Мариа, корсары, как Эстебан Отважный (el Guapo),  вот его излюбленные герои; он, видимо, сам увлекается ими, расписывает, украшает их, варьирует на тысячи ладов, но в сущности это все один и тот же человек,  храбрый до безумия, непоколебимо стойкий, мстительный до свирепости, дающий полную волю своим необузданным страстям, во всю жизнь дерзко пренебрегающий земным правосудием, a в предсмертные минуты всегда обращающийся к вере и покаянию, чтобы тем спасти свою душу от адских мук.

   Если мы возьмем этот основной тип и будем, по воле фантазии, переносить его в различные времена испанской истории, особенно в периоды самых сильных волнений, окружая наиболее характерными лицами каждой эпохи, помещая то среди Астурийских лесов, рядом с народным героем Пелайо, то в Севилье, в царствование Педро-Жестокаго, то в Гранаде тех времен, когда на Альбесинских башнях развевалось Кастильское знамя; то в Сеговии, во дни восстания Комунеросов против Карла V, то в Сарагоссе, среди интриг Филиппа II против Антонио Переса и Арагонских вольностей; то в Мадриде, в период самого сильного разгара борьбы Австрийской династии с Бурбонской; то, наконец, в более близкая к нам времена французского нашествия, или гражданской войны, -- перед нами откроется неисчерпаемый источник романических сюжетов, которыми писателю остается лишь пользоваться, не рискуя истощить свое воображение. Что же касается разнообразия, требуемого читающей публикой, то оно будет почти необходимым следствием различия эпох и мест драматического действия.

   Вот именно благодаря такому-то способу, испанские романисты и отличаются в большинстве необыкновенной плодовитостью, нисколько, впрочем, не удивительной, если только вникнуть хорошенько в самый механизм их творчества. С своей стороны, дон Мануэль Фернандес-и-Гонзалес внес в отечественную литературу громадное количество томов; подобно Эскричу, он создает быстро, очень быстро, тоже ведя зараз по нескольку романов; но можно сказать, что y него еще больше средств, чем y Эскрича, к успешной фабрикации произведений, возбуждающих сильный интерес.

   Во первых, уже с самого начала, в каждом его романе получается эффектная обстановка, т. е. очень яркая и хорошо обработанная картина критического положения страны в ту или другую эпоху. Затем, когда читатель уже достаточно заинтересован теми исключительными условиями, в какие поставлены действующие лица, автор заставляет кого-нибудь из них рассказать o предшествующих событиях, чтобы выяснить все мотивы и пружины дальнейшего хода действия. Таким образом, первая часть романа представляет нам настоящее, вторая  прошедшее, a будущее с его развязкой является содержанием третьей и последней части. В ней автор обыкновенно покидает форму рассказа и снова возвращается к живым диалогам и картинам, служившим ему для вступления.

   Понятно, что из такой неизменяемости приемов выходит общее однообразие, как характеров, так и формы; варьируются только основные исторические факты, время и место действия да самая фабула, a люди везде остаются одни и те же,  думают и чувствуют одинаково, говорят одним и тем же языком. И это отличительная черта всех романов Фернандес-и-Гонзалеса. Вы не найдете y него научно верного изображения нравов, обычаев, внутренних и внешних особенностей данной эпохи, словом, того, что составляет сущность произведений Вальтер-Скотта и делает этого гениального романиста величайшим историком в мире. Фернандес, напротив, своими многочисленными историческими романами только доказывает крайне поверхностное знакомство с прошлой жизнью испанского народа. Видно, что он не только не изучил, но даже не потрудился и просмотреть внимательно его летописей, по этому, конечно, не мог уловить тех своеобразных черт и оттенков, что характеризуют различия эпохи, а пополнить этот существенный пробел чужими трудами ему представлялось мало возможности, так как история вообще слишком недостаточно разработана в Испании.