В XVIII веке формируется особая концепция “человека разума”, который позиционирует сам себя как “норму”. Все остальные, кто не вписывается в рамки рациональной “нормальности” и проявляет отклонение от нормы, рискуют легко оказаться среди изгоев общества, вытесненных на периферию жизни непросвещенными маргиналами. Но уже здесь проявился один из показательных парадоксов Просвещения: “человек разума” - это тот, кто может легко “обозначить”, “номинировать” “другого”, например, безумца, но отнюдь его не познать. Этот феномен, как известно, особенно интересовал М. Фуко, который обращал внимание на связь рационалистической практики человечества с формированием институтов власти, сексуальностью и механизмами “подавления” сознания и свободф. По отношению к “другим”, по свидетельству М. Фуко, применялись особые формф “интернирования”: в открытые в XVII-XVIII веках “дома призрения” или, как они еще назывались, “исправительные дома” помещались без всякого разбора нищие, бродяги, больные, развратники, преступники и безумцы.

Радикальные меры социальной предосторожности фактически поставили знак равенства между преступниками и безумцами, которые по логике вещей должны были быть идентифицированы как “иные разумы”. В эпохи, когда усиливаются различные способы “подавления” сознания, необыкновенно возрастает роль женщины. XVIII век тут не явился исключением: хотя “дисциплина разума” и противостояла сексуальности индивида, открытие новых форм человеческой субъективности с установкой на интроспекцию и рефлексию способствовало сексуальной раскрепощенности, что нашло отражение и в легких, игровых произведениях рококо, и в романах “отрицательных эффектов” Маркиза де Сада.

Хотя одновременно усиливается ощущение опасности, которая может исходить от мужчин, по своей природе “чужим” по отношению к женщинам. Вспомним, что у С. Ричардсона в уже упоминавшемся романе сестра эсквайра леди Дэверс, заметив красоту Памелы, дает добрый совет - держаться от мужчин на расстоянии, а в “Клариссе, или Истории одной молодой леди” (1747) подруга героини Анна Хоу предупреждает ее о том, чтобы она не увлекалась Ловласом. Однако и здесь наблюдался момент дискретности, в первую очередь это касалось глубокой пропасти между миром литературных героев и самой жизнью человека 18 века. Если в литературе активно исследуются “механизмы” сложных интриг, коварства, двойной морали, то личная жизнь оказывалась часто сферой малодоступной для постороннего внимания.

Пэт Роджерс, исследователь биографий известных английских писателей эпохи Просвещения, вынужден был признать: “Чрезвычайно трудно представить себе, как ухаживали или женились в XVIII веке: откровенный во многих отношениях, этот век скрытничает, когда речь заходит о супружестве. Приближаясь к институту брака, даже повесы и завсегдатаи борделей запасаются вывеской “Не беспокоить”. Сложная и неоднозначная парадигматика обнаружения и преодоления “отличия”, “иного” в человеке, в том числе и в самом себе, ярко проявилась в романе Д. Дидро “Племянник Рамо” (1762-1779). О том, что Рамо - это своеобразный двойник «Я» философа, неоднократно писалось в научной литературе, однако сегодня “расщепленное” сознание автора произведения предстает в новом ракурсе.

Речь идет о особой ситуации, когда раскрываются внутренние механизмы, иногда на уровне подсознания, которые заставляют выявить в себе “чужого”, наличие которого подчеркивает человеческую нестабильность, а сам человек интегрирует и артикулирует этого “чужого” через систему противоположных, противоречивых суждений. Собственно говоря, это особый полифонизм художественного мышления Дидро, который через противопоставление «Я» философа циничному эгоцентристу племяннику Рамо находит художественный способ показать свое “скрытое лицо”, когда “я” оказывается не тождественным самому себе или, другими словами, “я” - это “не я” или “чужой”. Открытие “чужого” в себе - одна из самых сложных загадок, над разрешением которой бился писатель в этом произведении, создавая образ Рамо, который принципиально не хочет останавливаться и признавать границ в удовлетворении своих желаний, готов шокировать, “переворачивать” привычный порядок вещей, постоянно провоцирует своих оппонентов.


 






Пределы собственной идентичности оказываются довольно условными и “размытыми”, потому что “чужой” - это зачастую “скрытый лик нашей собственной идентичности”, как об этом пишет Юлия Кристева. Вспомним показательную историю с романом “Нескромные сокровища” и философским трактатом “Письмо слепых в назидание зрячим”, от которых Дидро впоследствии пытался отказаться. По поводу романа он неоднозначно заявлял, что готов собственноручно сжечь все экземпляры книги, которые только удастся найти.

Фактически Дидро максимально дистанцировался от собственных текстов, чем и провозгласил их “чужими”: дух отрицания, присущий Рамо как второму “я” писателя, распространился на творчество самого Дидро и породил волну подозрений, указав на игровой характер артикуляции им правды и истины. XVIII век знает реальные случаи с запутанной игрой в “своего-чужого” на уровне реальных отношений людей, истории которых вызывали особый интерес писателей и часто предлагались читателю как литература “факта” и “сенсации”. Известные в литературе сюжеты с “переодеванием” и формула поведения “я - не женщина, а мужчина” позволяли реально выдать себя за “другого”, утвердиться на его месте и закрепить за собой незнакомую сферу жизни. В ноябре 1746 года Филдинг публикует полудокументальную историю “Женщина-супруг” о случае из жизни некоей Мэри Хамильтон, которая выдала себя за мужчину и взяла в жены какую-то девицу.

Результатом был судебный процесс и заключение склонной к оригинальным экспериментам женщины в тюрьму. В то же время зачастую писатели Просвещения не выказывали особого интереса к “чужому”, обвиняя иногда его в том, что он является причиной многих бед и проблем. Часто даже отсутствовала внутренняя интенция - проникнуться проблемами “другого” из чисто гуманных соображений, что можно было сделать, поставив себя на его место. Робинзон у Дефо принимает Пятницу как такого “другого”, которого следует “освоить”, сделать “своим”, но не путем изучения и ассимиляции его опыта “дикаря”, а через навязывание ему “цивилизованных” ценностей просвещенного европейца. Дистанцироваться от “другого” путем обозначения его с помощью особых лексических форм, риторических фигур и гендерных маркировок - одна из показательных черт просветительского разума.

Тут следует особо назвать “культ истинной женственности” у английских романистов, “женский стоицизм” в произведениях французов Вольтера и Дидро, “женский идеал” и “женскую чувствительность” в литературе сентиментализма. Иногда XVIII век вообще формировал представления о женщине как о носителе особой субкультуры, зачастую “чужой” для мужчины, но которая может “капитулировать” перед просветительским разумом. Именно разум способен пролить свет на “отличие, “иное” женской природы, которая оставалась такой притягательной и одновременно чуждой мужчине-рационалисту. Естественно, понять - означает здесь, прежде всего рационально объяснить, что наблюдается, например, в поэзии А. Поупа, в частности в его поэме “Послание к даме”.