Однако специфика художественного творчества не может заключаться только в воспроизведении частного, единичного. И для Ф. Прокоповича специфической сущностью поэзии является не в меньшей степени воспроизведение общего. Вот почему поэт «должен принять в соображение прекрасное указание Аристотеля в его книгах «О поэтическом искусстве», а именно: в определенных отдельных лицах отмечать общие добродетели и пороки». Именно эта особенность поэзии ставит ее выше истории и во многом роднит с философией, так как «философия рассматривает вещи, взятые вообще, а не каждую в отдельности», правда, при определенном сходстве поэзии и философии отмечается их различие: «поэт, так же как и философ, наблюдает общие действия людей, но философ рассматривает их отвлеченно, без примеров», поэт же «высказывает свое гражданское учение, словно в некоем зеркале, в деяниях какого-либо героя и, восхваляя, ставит в пример прочим».

Можно говорить о том, что Ф. Прокопович постиг «диалектику общего и единичного в поэзии», но нужно сделать оговорки. Вряд ли Ф. Прокопович чувствовал органическое, неразрывное единство этого «общего и единичного», о чем свидетельствует и определенная противоречивость в его суждениях по этому вопросу («если поэт хочет воспеть храброго полководца, то не исследует пытливо, как он вел войны, но обдумывает, каким способом должен вести войну любой храбрый полководец, и этот способ приписывает своему герою»). Пониманию единства «общего и единичного» мешал ряд принципиальных положений его «Поэтики».

К их числу в первую очередь следует отнести примат должного над сущим и достаточную нормативность его теории, выразившуюся не только (а вернее - не столько) в строгой жанровой регламентации и требовании соблюдения некоторых других «правил», но и в учении о «пристойном», особенно важное для эпических и трагических произведений. Тех, кто нарушает закон о «пристойном», Ф. Прокопович называет «стихоплетами». Категорически запрещается заставлять «царей па сцене давать нелепые повеления, вздорные советы, вопить по-бабьи, ребячески сердиться, буянить, словно пьяницы, выступать как хвастливые женихи, разговаривать подобно ремесленникам в мастерских пли мужикам в кабаках». За нарушение «пристойного» осуждается даже Гомер («главарь поэтов»), воспевший «Венеру, раненную рукой смертного, и - что еще более безобразно и постыдно - как Ахиллес плачет перед матерью, а Марс - рыдает и стонет».

Итак, основные принципы эстетических взглядов Ф. Прокоповича тесно связаны с началом формирования теории классицизма. В этом в еще большей степени убедит нас и ряд других положений, рекомендаций и правил «Поэтики» Феофана. К их числу следует отнести его характеристику высоких жанров - эпопеи и трагедии (и других драматических жанров) со стороны содержания и художественной формы.

Так, содержанием эпопеи, вслед за Горацием, являются: «Грозные битвы, деяния царей и вождей знаменитых». Построение эпопеи предусматривает строгое деление ее на три части: определение темы, призывание божества, повествование, что необходимо и по традиции, и потому, что «они (эти части.), по-видимому, требуются самой природой этого дела». «Определение темы должно отличаться главным образом тремя достоинствами: быть кратким, ясным и скромным», чтобы подготовить слушателя к последующему изложению и чтобы «напыщенным началом» не вызвать подозрения о стремлении автора «к дешевой славе и избежать едкого вопроса Горация: «Чем обещанья исполнить, разинувши рот столь широко?».

Давая жанровую классификацию драматургии, Ф. Прокопович резко противопоставляет трагедию комедии: «Трагедия отличается от комедии тем, что первая изображает печальное - важные деяния, значительные судьбы выдающихся людей, последняя же, на оборот, воспроизводит достойные смеха похождения незначительных личностей». Столь же резко отличается комедия от трагедии и по стилю и по содержанию. Если комедию «следует писать в простом, деревенском, простонародном стиле, соответственно тому, какие в ней действующие лица», то трагедия, «которая заключает в себе великие подвиги знаменитых людей, нуждается в серьезном и возвышенном роде письма» и «должна быть исполнена душевных движений, значительных мыслей, более звучных, чем обычно, слов и истинно царской перифразы».

Кроме этих двух жанров, Ф. Прокопович отмечает еще «третий смешанный род - трагикомедию (или, по Плавту, трагедокомедию)», в которой «остроумное и смешное смешивалось с серьезным и грустным и ничтожнейшие действующие лица - с выдающимися».



 





Правда, этот жанр был отвергнут в русской драматургии эпохи зрелого классицизма, но, пожалуй, характерно, что Ф. Прокопович как драматург-практик написал свою единственную пьесу именно в этом жанре.

Можно оставить в стороне многочисленные (иной раз даже мелочные) жанровые регламентации «Поэтики» Феофана (именно в них в значительной степени нашла свое отражение нормативность и.проявились элементы схоластики), но необходимо привести еще следующие рекомендации Прокоповича. Во-первых, «не все происходящее следует изображать на сцене, по кое-что надо давать в рассказе беседующих лиц (а именно: убийства и все то, что не заслуживает доверия, а также предшествующие события, что можно сравнить с рассказами вестников в классицистической трагедии1). Во-вторых, «в трагедии не должно представлять в действии целую жизнь какого-нибудь человека, а также одно деяние, окончившееся в течение многих месяцев или лет, но только такое одно действие, которое произошло или могло произойти в течение двух или, по крайней мере, трех дней», что должно признать одной из стадий развития закона о единстве действия и времени. (Хотя, правда, пройдет еще более 40 лет, прежде чем Сумароков потребует «часы часами мерить».)

Наконец, для русского классицизма характерна усиленная разработка литературного языка, нашедшая свое завершение в стилистическом учении М. В. Ломоносова. Поэтому никто из более или менее крупных русских писателей-классицистов не остался в стороне от решения этого вопроса. Немало места уделил ему и их предшественник Ф. Прокопович.

Уже в его «Поэтике» мы находим основы учения о трех стилях («что касается слов - они должны быть обычными, обыденными и не слишком громоздкими, если речь идет о чем-нибудь простом, как это часто можно наблюдать в «Буколиках» Вергилия, где выведены беседующие пастухи. Если же описывается нечто величественное, поразительное,-огромное, то следует подыскивать и слова более звучные. Но если речь будет идти о среднем между самым простым и самым высоким, то равным образом и слова нужно подбирать в таком же роде,- не очень звучные и возвышенные, но и не низменные или пустые»). Более подробно трехчленная классификация речи дана Прокоповичем в его «Риторике». (Об этом пособии Ф. Прокоповича, все еще не переведенном на русский язык, имеется обстоятельное исследование В. П. Вомперского).

Неоднократно Прокопович выступает с настойчивым требованием ясности и краткости, считая их главнейшими достоинствами описания, и с резким сарказмом обрушивается на тех барочных поэтов, которые особенно возражают против этих требований. Для Ф. Прокоповича, стоявшего па позициях рационализма, совершенно неприемлемо желание такого поэта, «чтобы его читали», но который «не желал быть понятным». Именно к таким поэтам, которые «столь высоко возносятся, что человеческому уму невозможно за ними поспеть», должно быть применено известное замечание Горация: «Трудно постичь; отчего же стихи беспрестанно он пишет». Однако, борясь за «чистоту штиля» (пользуясь словами Ломоносова), Ф. Прокопович отнюдь не стремится добиться от поэтического языка схоластической сухости и бездушности: ведь поэзия должна передавать «чувства важные, сильные, тонкие, острые, весьма усиливающие переживание, словно искрящиеся живыми огоньками».

Поэтому вполне естественной была борьба Ф. Прокоповича с теми проповедниками, которые в своих выступлениях в барочном духе стремились только «поразить» и «удивить» слушателей. В этой борьбе Ф. Прокопович имел предшественников.

В XVII веке в риториках начинает складываться традиция, требующая от искусства слова гражданской направленности, общественного содержания.