Подросток говорит о себе: «Я сумрачен. Я беспрерывно закрываюсь. Я не вижу ни малейшей причины им делать добро, и совсем они не так прекрасны, чтобы о них так заботиться». Робкая и гордая молодая душа сознается: «Я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взяше, и может быть, и буду делать добро людям, но мне нужно прежде всего свободы и независимости от этих слабых, которые и беч злости погубят, чуть-чуть дойдет до их интереса». Деньги — единственный путь к уединению, к этой свободе (8, 97—100).

В некрологе сказано про Некрасова: Но этот демон— «в кармане моем миллион» — идея отъединенного самообеспечения, чтобы оградиться от людей, спокойно смотреть на их злость, на угрозы, — все же был низкий демон. «Золото — грубость, насилие, деспотизм! Золото может казаться обеспечением именно той слабой и робкой толпе, которую Некрасов сам презирал. Неужели картины насилия и потом жажда сластолюбия и разврата могли ужиться в таком сердце?»

Этот же риторический вопрос ставит себе и Подросток: «Вы думаете, желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить?» И отвечает: «в том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них рот-шильлские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не там Мне не деньги нужны мне нужно уединенное и спокойное сознание силы! Свобода!» И такой же ответ на второй пункт—«жажду сластолюбия и разврата»: «Я знаю, что у меня может быть обед как ни у кого, и первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием Не я буду гоняться за женщинами, а они набегут, как вода, предлагая мне все, что может предложить женщина Я буду ласков может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму».

Вариация на тему некрасовского демона контаминируется с демоном «Скупого рыцаря», бытовое оформляется в романтику: «Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил!» (8, 100). «С меня довольно сего сознания» — вот чистый идеал «уединения от злой и робкой толпы, который вынесла в своих мечтах гордая молодая душа, угрюмая, одинокая, пораженная и уязвленная еще в детстве» (XII, 356—360).

В некрологе: «Неужели картины насилия и потом жажда сластолюбия и разврата могли ужиться в таком сердце, в сердце человека, который сам мог бы воззвать к иному: «брось все, возьми посох свой и иди за мной» Но демон осилил, и человек остался на месте и никуда не пошел».


 





Подросток в мечтах своих осиливает своего демона, берет посох свой и уходит, и бросает обществу, «этой слабой и робкой дряни», всё. Всё — не половину, «потому, что тогда бы вышла одна пошлость»: он стал бы тогда вдвое беднее, и больше ничего, — но именно все, все до копейки, потому что, «став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда!» (8, 101).

Но было у Некрасова, говорится дальше в некрологе, немало таких подавляющих фактов из текущей действительности, перед которыми слабели власть демона и проявлялась «гуманность», нежность этой «практичной» души. «Г. Суворин уже публиковал нечто, я уверен, что обнаружится много и еще добрых свидетельств, не может быть иначе» (XII, 359). Значит, «в кармане моем миллион» — это только некая мера самозащиты, жизненный принцип, как бы вовсе не вытекающий из основ его души, а навязанный, точно извне, окружающей действительностью.

А в «Подростке» иллюстрируется то же самое вставным эпизодом о девочке Риночке, на которую потрачено было больше половины капитала, скопленного для начала. И вывод такой: «Из истории с Риночкюй выходило что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи» (8, 107).

Я перебрал все черты психологического портрета Некрасова, так, как он дан в некрологе, и те черты портрета Подростка, какими он нарисован в пятой главе первой части романа, там, где Подросток рассказывает о своей «идее», и нахожу между ними известное совпадение.

Да, Некрасов для Достоевского мог быть фигурой в высшей степени символической, самым полным, самым совершенным воплощением характера и стремлений новых людей, этих «случайных членов случайных семей, предоставленных всецело на свои собственные силы». Конечно, Некрасов, в том виде, в каком он дан в некрологе, нарисован слишком субъективно, краски крайне сгущены, черты деформированы до неузнаваемости. Но для нас важен здесь не доподлинный Некрасов, а такой, каким именно воспринимал его Достоевский, тоже «в высшей степени член случайного семейства», сын заурядного лекаря и внук священника. И себя мог видеть он в нем; подобно Некрасову и Подростку, тоже ведь мечтал в молодые годы о богатстве и независимости, тоже был одержим не меньше, чем они, их же демоном. Да и начал свой жизненный путь, как Некрасов, тоже «литературным пролетарием», с той же готовностью заниматься чем угодно: переводами, изданием сборников, газетной работой, корректурой — решительно всем, что только может принести какой-либо доход. И потом, всю жизнь пытался делать то же самое, что Некрасов, делал в размерах гораздо меньших, выходило обыкновенно неудачно. И соответственно, наверно, рисовались ему тогда в воображении некрасовские успехи: вот в ком, в чьей судьбе, в чьем материальном положении нашла полное свое осуществление его же, Достоевского, собственная мечта, его же демон.

Повторяем: только с этой стороны нас здесь и интересует личность Некрасова в восприятии Достоевского, только поэтому мы и остановились на его некрологе, в той его части, где Достоевский «судит» Некрасова не как поэта, а «как человека частного».
Великий поэт, народный поэт — «страстный к страданию народа» и к «народной правде», — такой Некрасов нам дорог и ценен. Таким, как мы видели, считал его и Достоевский.