Салтыков неоднократно повторял, что владеет своей мыслью вполне и может сам объяснить смысл всего им написанного. В «Помпадурах и помпадуршах», начатых задолго до начала работы над «Историей одного города», еще в 1863 году, а законченных уже после завершения «Истории...», в 1874 году, он и взялся прямо высказаться о своем художественном методе, такое глубокое и полное выражение получившем в «Истории...». «Литературному исследованию,— читаем здесь,— подлежат не те только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если б умел или смел. И не те только речи, которые человек говорит, по и те, которые он не выговаривает, но думает. Развяжите человеку руки, дайте ему свободу высказать всю перед вамп уже встанет не совсем тот человек, которого вы знали в обыденной жизни, а несколько иной, в котором отсутствие стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями, с необычайной яркостью вызовет наружу свойства, остававшиеся дотоле незамеченными, и, напротив, отбросит на задний план то, что на поверхностный взгляд составляло главное определение человека. Но это не преувеличение и не искажение действительности, а только разоблачение той другой действительности, которая может прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению. Без этого разоблачения невозможно воспроизведение всего человека, невозможен правдивый суд над ним». Так обосновал сам писатель право и обязанность литературы не ограничивать себя лишь видимостью явлении, а смотреть глубже, видеть дальше, не только улавливать, по и предугадывать. И Щедрину это удавалось.

Скажем, когда писалась «История одного города», губернаторы еще не могли издавать свои законоположения, не было еще и организованной и объявленной системы шпионажа всех за всеми. Но в «Истории...» все это уже возникает — и оно в самом деле пришло. Революционная газета «Начало» в одном из номеров за 1878 год поместит даже такое горестное «извещение»: «Несколько лиц обращаются к г. Щедрину с просьбой писать сатирические статьи в более отвлеченной форме, так как они при настоящей степени их реальности служат, по-видимому, материалом и образцом для государственных распоряжений г. министра внутренних дел». Жизнь словно бы торопилась оправдать мрачные пророчества сатирика, подтвердить силу его художественных прозрений.

Проникая и предсказывая, Щедрин и сам непосредственно принимал эстафету от своих предшественников по русской классике. В «Помпадурах и помпадуршах» продолжили, свое бытие Ноздрев и Коробочка, Молчалив: и Чацкий, Софья Фамусова и Рудин... Пользуясь открытостью этих образов дальнейшему движению и развертыванию общественной ЖИЗНИ, сатирики принялся прослеживать отрицательные «готовности» воплощенных в них характеров. Ему важно было установить, кем мог бы стать или даже обязательно стане! Чацкий или Рудин в новые времена. II в этих случаях Щедрин тоже не хотел удовлетвориться известным. Не останавливался на уже выявленном.
«Благонамеренные речи»




 





На рубеже шестидесятых и семидесятых годов Щедрин определил происходившее тогда в России как вытеснение «старого ветхого человека» «новым ветхим человеком». Прогрессивной роли за буржуазным развитием писатель признать так никогда п не сумел. НОВЫЙ общественно-экономический уклад, неизменно представал ему голько в облике «чумазого», на вопрос об истине отвечающего: «Распивочно и па вынос!» «Подземные ключи» будущего в его глазах были отделены от утверждения капитала и буржуазности. Вообще проблема «Щедрин и буржуазное развитие в России» достаточно сложна и требует еще специального и пристального изучения. Однако «надстроечные» проявления совершавшихся процессов схватывались Щедриным и быстро, и очень глубоко.

В рождавшихся в 70-е годы «Благонамеренных речах» писатель остро запечатлел становление в русской действительности новых, небывалых для нее фигур и отношений. Гак, к примеру, именно здесь читатель смог впервые увиден., как вчерашний Крепостной незаметно для других и почти неожиданно ДЛЯ самого себя становится «миллионщиком», «столпом» и одним ИЗ немногих хозяев жизни. Щедрин «выслеживал» подобные превращения в их постепенности и первоначальной разрозненности, не торопясь с выводами и заключениями. И соответственно складывался у него цикл очерков, друг от друга еще в достаточной степе-пи обособленных, намеренно между собою не всегда спаянных, не устремленных к некоему ответу, который пока мог бы быть для Салтыкова по всяком случае преждевременным.

Но сквозь многообразие щедринских наблюдений стали прочерчиваться некие сквозные темы. В частности, открывалось, что слова и понятия, совсем еще недавно обозначавшие какие-то твердые, вроде бы незыблемые установления, потеряли реальное обеспечение, стали всего лишь «благонамеренными речами», прикрывающими никак не соответственные им поступки, действия, образ жизни. У человека возникали совсем новые, утратившие прежнюю определенность отношения с им же самим произносимыми словами, с понятиями, которые недавно казались неколебимыми...

Уже в черновиках «Анны Карениной» об Алексее Александровиче, настигнутом бедою, говорится, что «НИ закон, ни религия, пи суждения общие не дали ему и тени помощи». Л ведь Алексей Александрович продолжал молиться и в самом деле обращался к господу богу! Когда в самом романс Толстого Анна, признавшаяся во всем мужу, получает от него письмо, которое должно решить ее судьбу, она беспрестанно повторяет: «Боже мой! Боже мой!» Но автор считает себя обязанным тут же вступить со своим комментарием: «Ни «боже», ни «мой» не имели для нее никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у Алексея Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под условном отречения от ТОГО, что составляло для псе весь смысл жизни». И все-таки слова эти у Лины вырвались...

«Суждения общие», как обозначено это у Толстого, утрачивали над отдельным человеком реальную власть. Чуть не каждому доводилось теперь на свой риск и страх выстраивать собственные отношения со всею действительностью, хотя лишь весьма и весьма немногим дано было подняться до самостоятельности подлинной («...Между нами очень мало лицемеров и очень много лгунов, пустосвятов и пустословов»,— в присущей ему манере заметит Щедрин). На подобной основе и стали некоторые из очерков цикла «Благонамеренные речи» стягиваться в романное единство, каковым и явились выделившиеся из «Благонамеренных речей» «Господа Головлевы» (1875—1880)