Работа над романом началась, очевидно, в феврале 1874 г., но продвигалась медленно. В апреле Достоевский официально уходит из «Гражданина», в том же месяце его посещает Некрасов с предложением напечатать новый роман в «Отечественных записках». После поездки в Москву с целью известить Каткова о желании передать роман другому журналу Достоевский сообщает Некрасову о своем окончательном согласии и энергично принимается за обдумывание планов «Подростка». Май, правда, оказался малопродуктивным. В начале июня Достоевский едет на два месяца лечиться в Эмс. Здесь, несмотря на нездоровье и обычное для него за границей унылое настроение, он успевает до такой степени оформить замысел романа, что август и сентябрь, проведенные в Старой Руссе, оказываются необычайно плодотворными. Достоевский не только завершает общий план, но и приступает к детальному обдумыванию содержания первых частей романа. В письме от 20 октября он уже может сообщить Некрасову: «Работу же пришлю или привезу ни в каком случае не позже 10-го декабря» (П.III, 140).

При создании «Подростка» (особенно в ранних записях) писатель был еще внутренне связан с прежними замыслами, главным образом с «Житием великого грешника» и «Исповедью Ставрогина» (ненапечатанная глава «У Тихона» в «Бесах»). Из «Жития...» вошли в новый роман многие черты юного героя: и его ожесточенность, и унизительное положение в пансионе Сушара («Не сделаться ли Льстецом?» —думает он. «Это тоже сила духа — выдержать себя льстецом»). И мысль о том, что «пощечина есть величайшая обида» и смывается кровью (в рукописях «Подростка» и в самом романе Аркадия очень мучает пощечииа, перенесенная Версиловым). И фигура Ламберта — законченного негодяя и циника («Полная картина разврата»). И такое характерное для «Подростка» слово «беспорядок» («вся жизнь буря и беспорядок»). И многие другие детали. В «Житии...» уже отчасти сформулирована «идея» героя «Подростка» Аркадия, носившего там то же имя: «№.— Достиг, например, процессом мысли, что потому не надо нечестно, что действуя и честно он еще даже лучше наживает деньги, потому что богатым все льготы на всякое зло и без того даны» (9, 130); «Деньги разрешают все вопросы — инстинктивное сознание превосходства, власти и силы» (129). То, что стало характерной чертой Подростка,— способность постоянно отклоняться от «идеи» — Достоевский отмечал и у героя «Жития...»: «Хотя деньги и страшно его устанавливают на известной твердой точке и решают все вопросы, но иногда точка колеблется (поэзия и много другого) и он не может найти выхода. Это-то состояние колебания и составляет роман» (130). И здесь по отношению к «Житию...» вставала перед Достоевским та же проблема формы повествования, которой он придавал громадное значение, создавая «Подростка»: «Не от себя ли рассказ?» (132).

Но, пожалуй, самое существенное, что в «Житии...», так же (как и в предшествовавшем ему замысле «Атеизма», Достоевский поставил перед собой задачу изобразить эволюцию главного героя, развитие его характера. И эта задача впервые решалась в «Подростке».
Обычно в произведениях Достоевского характеры предстают уже сложившимися и лишь раскрываются с наибольшей полнотой в моменты наивысшего душевного напряжения, в ситуациях катастрофических. Отсюда — необычайная «уплотненность» времени, насыщенность его событиями в романах Достоевского. Однако с конца 60-х годов, сразу же после окончания «Идиота», Достоевский буквально одержим желанием написать роман другого типа: об идейных исканиях героя («Атеизм») и особенно — о процессе формирования характера, об истории души («Житие...»). Им руководит, конечно, стремление провести своего героя через многие искушения и даже преступления к идеальной христианской нравственности в духе добродетельного доктора Ф. П. Гааза — известного писателю еще с детства замечательного московского врача-филантропа. В заключении плана «Жития...» читаем: «Кончает воспитательным домом у себя и Гасом становится. Все яснеет. Умирает, признаваясь в преступлении» (9, 139). Достоевский хотел изобразить самый процесс становления человеческой личности. Этим же, кстати сказать, объясняется и расширение временных рамок романа (который начинается с детства героя, т. е. в другую историческую эпоху), и новая его структура (роман должен состоять из пяти больших повестей).

Писатель был целиком захвачен новой художественной задачей, хотя она, быть может, и не вполне соответствовала характеру его дарования. «По крайней мере,— писал он Страхову весной 1870 г.,— из этой идеи я сделал цель всей моей будущей литературной карьеры» (П. II, 258). Так оно во многом и было. С «этой идеей» (в самой общей форме, разумеется) связан не только «Подросток», но еще больше — «Братья Карамазовы». Правда, второй роман о Карамазовых, где предполагалось показать историю Алеши, а также эволюцию Ивана и Мити, оставленных автором в период тягчайшего душевного кризиса, не был написан. «Подросток» оказался единственным произведением писателя, где заветная мысль показать «историю души» получила художественное воплощение. В черновиках она выражена с полной ясностью: «Еще название: ПОДРОБНАЯ ИСТОРИЯ. Или: ОДНА ПОДРОБНАЯ ИСТОРИЯ» (ЛН, т. 77, 114); «Не писать ли всю биографию в детстве?» (83); «Не забыть последние строки романа: „Теперь знаю, нашел, чего искал, что добро и зло, не уклонюсь никогда"» (112); «Полное заглавие романа: ПОДРОСТОК. ИСПОВЕДЬ ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА. ПИСАННАЯ ДЛЯ СЕБЯ» (98).


 








Такова роль первоначального замысла «Жития...» в работе над «Подростком».
Большое значение для создания образа Версилова имела ненапечатанная исповедь Ставрогина. Имя Ставрогина встречается на нолях рукописи там, где герой—«Он», «хищный тип» — характеризуется со стороны основных своих душевных, качеств. «Страстность и огромная широкость (...) И обаятелен и отвратителен (красный жучок, Ставрогин)». «Красный жучок» —т. е. «красненький паучок» Ставрогина — символ не то чтобы нравственных страданий, а скорее некоторой внутренней судороги при мысли
о страшном преступлении, совершенном над малолетней девочкой. Так же, как и Ставрогин, «Он» «снес пощечину, отмстил втайне, бесчестил, выносил сильные впечатления» (61). Целые фрагменты исповеди Ставрогина были перенесены в рассказ Версилова о «золотом веке» — будущем счастливом обществе (видимо, Достоевский уже окончательно примирился с мыслью, что в состав «Бесов» «исповедь» никогда не войдет).
Предыдущие идеи и образы Достоевского, несомненно, отразились и в характере того героя, который в начальных планах «Подростка» занимает очень заметное место, а потом исчезает совсем. Это учитель Федор Федорович (в первых записях — Федор Петрович). Он, как князь Мышкин, дружен с детьми и сам похож на ребенка: «У оравы детей советник и руководитель Федор Федорович, идиот» (64). Почти в точности повторяет впечатление, произведенное Мышкиным на семью Епанчиных при первом знакомстве, следующая запись: «Она (и многие) считают Федора Ф-ча ребенком, ничего не понимающим в жизни и в человеке, и вдруг Фед. Федорович, когда пришло время (но совершенно нечаянно и не думая подготовлять сцену), рассказал ей всю психологию ее души...» (65). Некоторые черты Федора Федоровича восходят, вероятно, и к образу «идеального учителя» из замысла, предшествующего «Бесам» («Зависть» — 11, 58 и след.). Об этом учителе сказано, что он «все более и более в продолжение всего романа вырастает в красоте. Начинает с смешного и кончает идеалом красоты вполне». Он особенно дружен с детьми: «В городе между тем он в этот год много начудасил (дети).— Всего трое подкидышей и две взрослые сироты» (60, 64). О Федоре Федоровиче говорится примерно то же: «Но вдруг он поражается одним: подкинутым младенцем. И непосредственно становится любителем детей и христианином» (ЛН, т. 77, 68). И у учителя в «Зависти» дважды отмечена «роль христианина» (11, 63). В отношении к любви у учителя и Федора Федоровича тоже много сходного. Таким образом, и здесь мы видим пример живой, непосредственной связи нового образа с предшествующими.
Тем не менее было бы ошибкой думать, что все эти прежние идеи и образы имели в работе над «Подростком» основополагающее значение. Они — лишь исходный толчок для размышлений над проблемами, которые и раньше занимали Достоевского, но остались во многом нерешенными и могут помочь освоить новый жизненный материал. Еще из-за границы Достоевский писал Майкову, что опасается
отстать от «живой струи» русской жизни, «не от идеи, а от плоти ее» (П. II, 261). Но, разумеется, «идея» и «плоть» — неразрывны, новая «плоть» видоизменяет «идею» настолько существенно, что все содержание становится совершенно иным. Это мы отчетливо видим по работе Достоевского над «Подростком». Казалось бы, так много уже заготовлено раньше, можно попробовать соединить детей из «Жития...» с новым вариантом Ставрогина — «хищным типом». Такая мысль на мгновение мелькнула у Достоевского. «!?! Задача. Соединить роман: дети с Этим (т. е. с „хищным типом".-- Л. Р.) натуральнее» (ЛН, т. 77, 62). По все равно, и при таком соединении нужно все создать сначала. Достаточно вспомнить, что действие первого романа в «Житии...» относилось к 40-м годам, а в «Подростке» изображаются 70-е. Разные эпохи, жизненный материал не могли не изменить существенно предшествующих замыслов. Подобно тому как в «Подростке» совершенно Iго-новому воплощены темы предшествующих произведений, в «Братьях Карамазовых» мы встречаемся с образом, намеченным для «Подростка», но в него не вошедшим. Сюжет о Лизавете Смердящей, подробно разработанный в черновиках как один из рассказов Макара Долгорукого, получает совершенно иной смысл в последнем романе Достоевского.