Бельтов жил преимущественно в Париже и Лондоне. Хотя он был там только «гостем» и «посторонним зрителем», но с интересом следил за напряженной общественной жизнью, и у него было «столько встреч» и «множество самых преданных друзей» и даже «столько начинаний». Когда Бельтов признается Крупову, что у него, как у Наполеона, есть свое «Ватерлоо, взошедшее внутрь», т. е. политическое поражение, то не идет ли при этом речь о провале какого-то, быть может, последнего и самого важного из его «начинаний»?

И не возникло ли оно в какой-то связи с теми «лионскими работниками», о которых, как о чем-то животрепещущем и только что виденном, Бельтов рассказывает Крупову, что они «умирают голодной смертью с готовностью трудиться, за недостатком работы»? И не прямо ли после поражения, через «южную Францию», приехал он к Жозефу, чтобы рассказать ему «историю» своих «неудач» и признаться, что «один в поле не ратник»? Не для понимания ли причин этого своего поражения изучает он теперь «новейшие произведения по части политической экономии» и, в частности, «английскую брошюру об Адаме Смите»? А тот факт, что Бельтов обрекает теперь себя на выборную должность в дворянской корпорации русской губернии, - не знаменует ли глубокого перелома в общественных взглядах Бельтова, наступившего в результате его заграничного «Ватерлоо», перелома, подобного тому, какой пережил Трензинский в результате крушения его утопических идеалов, а если все это так, то не было ли «Ватерлоо» Бельтова результатом попыток решить какой-то социальный вопрос «отчаянной храбростью мысли» и не было ли в нем чего-то глубоко «донкихотского», что, очевидно, роднит его с Рудиным?

На все это автор в романе только намекает. Несомненно, одно - жизнь безработных пролетариев произвела на Бельтова настолько сильное впечатление, что он основывает на нем целую социальную философию, в основном вполне верную. Согласно ей, все деятели представляют собой «наемных людей» истории и получают в ней свою роль только тогда, когда истории «занадобятся» их способности. И самого себя Бельтов осознает безработным истории: на иные общественные роли у него нет способностей, а на его способности со стороны истории пока нет спроса («остальные дороги, кажется, для меня не родились…»). Ему кажется, что его «страшная ширь понимания» никому не нужна в России. В этом и заключается трагическое осознание Бельтовым самого себя как «лишнего человека». И такая самооценка, как это раскрывается в романе Герцена, должна быть признана субъективной и односторонней.

Однако уже первые шаги Бельтова по возвращении на родину обнаружили, что его «ширь понимания» была только теоретической, что на деле он по-прежнему остался тем же наивным дворянским интеллигентом, каким был во время службы в департаменте. Он, видимо, и в город NN приехал бороться с чем-то один на один. Но когда Бельтов послушал казарменную «тишину» русского бюрократического города и поездил с визитами к местному начальству, он понял силу врага. Все чиновники города «слились» для него «в одно фантастическое лицо какого-то колоссального чиновника, насупившего брови…», и «Бельтов увидел, что ему не совладать с этим Голиафом». Вывод вполне правильный, но сама постановка вопроса снова заставляет вспоминать о «рыцаре печального образа» и возлагать за это ответственность не только на героя, но и на автора романа.

 




Но дворянско-чиновничье «общество» - это для Бельтова уже не презренная «толпа», какой оно было для «молодого человека» из «Записок…». Для Бельтова оно - воплощение косной деспотической власти, перед которой он бессилен. И он робко баллотируется на выборах. Тем не менее между Бельтовым и местным «обществом» существует глубокий скрытый антагонизм, назревает глухая, но жестокая борьба. Подобно Чацкому, Онегину, Печорину, Бельтов по всему складу своего мышления, интересов, поступков явился перед заправилами города NN как их принципиальное и непримиримое отрицание. «Он не мог войти в их интересы, и они - в его, и они его ненавидели, поняв чувством, что Бельтов - протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок ее». Как бы ни сложилась дальше судьба Бельтова, это «обличение», это «возражение на весь порядок» было в нем неизменным. С этой-то точки зрения Бельтов и ему подобные не были «лишними» в русском обществе своего времени, томившемся под гнетом реакции.

Идейный антагонизм Бельтова с чиновно-дворянской средой определил все происшедшее с ним в романе, и прежде всего развитие его отношений с Любонькой. В понимании этих отношений у Герцена обнаруживается очень характерная для него противоречивость. Он понимал эти отношения как романтическую встречу двух лиц, отмеченных «высшим родством», а вместе с тем вынужден был ссылаться на более реальные обстоятельства, сводящие его главных героев с романтического пьедестала. Он должен был указать, что в своем сближении «они незаметно становились - досадно сравнить, а нечего делать - в положение, в котором находились некогда Любонька и Дмитрий Яковлевич в семье Негрова, где прежде, нежели они друг Другу успели сказать два слова, понимали, что понимают друг друга».

В таком истолковании любовного конфликта романа Герцен прав. Круциферский был способен только на скрытый нравственный протест против крепостнических нравов той семьи, в которой страдала тогда Любонька. Сама же Любонька оказалась способной на гораздо большее. И когда она познакомилась с Бельтовым, олицетворявшим идейный протест против всего господствующего правопорядка, она «поняла ту острую закваску, которая бродила в нем…»; а «понявши, она не могла более смотреть на него без участия, без симпатии…» Это стало источником их быстрого сближения, радостью их встреч, непонятной окружающим.

Изображая все это, автор снова романтически увлекается. Откуда у Любоньки так быстро возникла «широта понимания» и отсутствие ограничивающих мысль «горизонтов», остается неясным. Но в романе немало намеков на то, что Любонька вдруг стала преодолевать в разговорах с Бельтовым свои прежние идеалистические представления. «Многое, о чем я едва могла предполагать, теперь ясно». «Конечно, при этом часто приходится жертвовать мечтами, к которым привыкла, которые так береглись и лелеялись…» эти нарочито неясные фразы в дневнике Любоньки надо, видимо, понимать в философском смысле.

Материалистические убеждения любящих привели их и к новому пониманию личных отношений. И Бельтов, и Любонька, борясь за свой свободный и. истинный выбор, приближаются к мысли, что не права определяют любовь, а любовь определяет права. Здесь Герцен также мог романтически увлечься возможностями, таившимися в «высшем родстве» его любимых героев, и в конце романа мог бы изменить реализму. Но он избежал этого и все же подчинил дальнейший ход событий «очевидной власти обстоятельств».