Поиск ответа на вопрос, вынесенный в эпиграф сочинения, проходит через все многогранное творчество поэта и его нелегкую судьбу. Осип Мандельштам проявил большой талант и мастерство во многих литературных Литературный жанрах. Он и поэт, и прозаик, очеркист, эссеист, переводчик, литературный критик... Но прежде всего Мандельштам — это поэт. Лирическое восприятие мира в его творчестве преобладало над прочим. Поэтому наиболее популярна его лирика.


Имя Мандельштама становится известно в 1910 году, когда в журнале «Аполлон» публикуются его первые стихи. Причем Мандельштам сразу же входит в число наиболее популярных поэтов. Вместе с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой он стал основателем нового направления — акмеизма.


В творчестве Мандельштама можно условно выделить три периода. Первый приходится на 1908— 1916 годы. Уже в ранних стихах поэта чувствуется интеллектуальная зрелость и тонкое описание юношеской психологии. Трудная адаптация к жизни, ощущение одиночества в годы взросления, перепады настроения, так свойственные этому возрасту, хорошо переданы в следующем стихотворении:


Из омута злого и вязкого


Л вырос тростинкой шурша,


И страстно, и томно, и ласково


Запретною жизнью дыша.


И никну, никем не замеченный,


В холодный и топкий приют,


Приветственным шелестом встреченный


Коротких осенних минут.


Я счастлив жестокой обидою,


И в жизни, похожей на сон,


Я каждому тайно завидую


И в каждого тайно влюблен.


О. Мандельштам сравнивает жизнь с омутом, злым и вязким. Из многих его ранних стихотворений нам передается смутная тоска, «невыразимая печаль». Но все-таки ключевое в них — поиск цельности, попытка постичь окружающий мир, «из глубокой печали восстать».


Со временем восприятие поэтом окружающего мира становится более полным. Таким, что мы сами начинаем его видеть по-новому. Он наполнен чувствами и красками:


На бледно-голубой эмали,


Какая мыслима в апреле,


Березы ветви подымали


И незаметно вечерели.


Образ «незаметно вечереющих» берез поражает нас глубиной ощущения поэтом природы, осознания себя ее частью.


Уже в раннем творчестве О. Мандельштама начинает обрисовываться главная Пример сочинения его поэзии — Пример сочинения общечеловеческой, не знающей границ культуры. В стихах Мандельштама мы не найдем прямого изображения важных общественных событий того времени. Каждый этап развития человечества оценивается поэтом как новая степень развития культуры. Это хорошо видно в его цикле «Петербургские строфы». Городской пейзаж Мандельштама насыщен историческим содержанием. Поэт создает также стихи о музыке и музыкантах, о творчестве. Обращение к этим Пример сочинениям позволяет поэту высказать идею единства мировой культуры. Русскую культуру О. Мандельштам видит универсальной:


И пятиглавые московские соборы,


С их итальянскою и русскою душой,


Напоминают мне явление Авроры,


Но с русским именем и в шубке меховой.


На 1917—1928 годы приходится второй этап творчества О. Мандельштама. Исторические потрясения этого времени не могли не найти отклика в душе поэта. Стихотворение «Век» передает нам ощущение Мандельштамом трагизма истории:


Век мой, зверь мой, кто сумеет


Заглянуть в твои зрачки


И своею кровью склеит


Двух столетий позвонки?


Кровь - строителъница хлещет


Горлом из земных вещей,


Захребетник лишь трепещет


На пороге новых дней.


Поэт считает, что в революции есть сила, способная принести ожидаемое, но для этого «снова в жертву, как ягненка, темя жизни принесли». В стихах Мандельштама появляются образы голодающего, «умирающего Петрополя», ночи, «темноты», человека, который «изучил науку расставаний». Свою неуверенность в успехе политических преобразований того времени поэт высказывает в стихотворении «Проспавши, братья, сумерки свободы!..» Его вывод таков:


Ну что ж, попробуем, — огромный неуклюжий,


Скрипучий поворот руля.


Земля плывет. Мужайтесь, мужи,


Как плугом океан деля...


Циклом стихов об Армении, написанным осенью 1930 года, открывается третий этап творческого пути О. Мандельштама. Эти стихотворения проникнуты чувством любви и братства разных народов, поэт говорит о том, что общечеловеческое выше национального. Как истинный художник, О. Мандельштам не мог закрыть глаза на происходящее вокруг него. И после трехлетнего перерыва (1926—1929) он возобновляет свой разговор с веком. Трагизм судьбы народа и страны вновь становится центральным в его творчестве. В стихах этого периода мы видим и смятение поэта, и его боль, и отчаяние от видений «грядущих казней». Иногда Мандельштаму становится «страшно, как во сне»-. Такие стихи, как «Старый Крым», «Квартира тиха как бумага», «За гремучую доблесть» и резкое стихотворение против «кремлевского горца» (Сталина) фактически стали приговором поэту. О. Мандельштам не мог молчать тогда, когда большинство молчало. В результате мы имеем потрясающе глубокий социально-психологический портрет Сталина:


Его толстые пальцы, как черви, жирны,


И слова, как пудовые гири, верны,


Тараканьи смеются глазища


И сияют его голенища.


А вокруг него сброд тонкогиеих вождей,


Он играет услугами полулюдей.


Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,


Он один лишь бабачит и тычет.


Как подкову, дарит за указом указ —


Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз...


С одной стороны, эти строки описывают конкретного человека, с другой — мы видим обобщающий образ диктатора. Типична и обстановка в обществе, задушенном произволом властей:


Мы живем, под собою не чуя страны,


Наши речи за десять шагов не слышны...


Реакцией власти на эти стихотворения стал арест О. Мандельштама и его последующая ссылка. После отмены ссылки поэту разрешили поселиться где он захочет, кроме двенадцати крупнейших городов страны. Он едет в Воронеж. Там Мандельштам очень остро ощущает свою оторванность от привычного круга общения. Мы слышим его отчаяние: «Читателя! Советчика! Врага! На лестнице колючей разговора б!»


Фактически оказавшись отрезанным от внешнего мира, поэт начинает терять чувство реальности. В его творчестве появляются мотивы вины перед народом, перед Сталиным. Мандельштам пишет, что он входит в жизнь, «как в колхоз идет единоличник». Кажется, что он отказался от всего, чем дорожил ранее. В его душе произошел надлом. И в этом был самый большой ужас наказания поэта «полулюдьми», фактически лишившими его голоса. Трудно представить, что человек, ни за что на свете не соглашавшийся «присевших на школьной скамейке учить щебетать палачей», мог создать цикл оправдательных стихов о «вожде народов». К этим стихам нельзя относиться иначе как к воплю загнанного в ловушку человека.


Мандельштам. Это имя в поэзии для меня связано с ощущением таинственного, не познаваемого до конца мира. Стихи Мандельштама — магический кристалл словесного искусства. По воспоминаниям современников писал он немного, но сочинял непрерывно, только и дышал что магией образов и музыкой слова.


Сергей Маковский, главный редактор журнала «Аполлон», в котором были напечатаны первые стихи поэта, писал: «Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому».


Действительно, античный мир он почувствовал до ясновидения через языковую стихию древнегреческого языка. При этом и русский язык начинал у него звучать как-то по-новому. Это объясняется и тем отчасти, что он не ощущал русского языка наследственно своим, любовался им немного со стороны, вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним. Пожалуй, русскую речь возлюбил он превыше всего за богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки. В итоге — удивительные стихи, которые запоминаешь навсегда:


Золотистого меда струя из бутылки текла


Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:


— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,


Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядел.


Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,


Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,


Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —


Не Елена — другая, — как долго она вышивала?


Формально какое-то время Осип Мандельштам принадлежал кружку акмеистов, во главе которого бессменно пребывал Николай Гумилев. Мандельштаму было близко то, что в основание поэтики акмеистов «положен» Логос, то есть слово осмысленное. Его привлекал пафос зодчества и строительства, характерный для «готических» стихов самого Мандельштама периода «Камня». Это первый поэтический сборник поэта, увидевший свет в апреле 1913 года. Уважение к мастерству, ремеслу, прекрасно сделанной вещи дало свои богатые плоды. «Камень» имел огромный успех.


Мое любимое стихотворение этого сборника — «Раковина». Человек здесь осознает себя слабым и хрупким существом-веществом на фоне сильной и необъятной стихии Ночи и Моря. Но вот чудо — существом, не противостоящим Ночи, но равностоящим с ней. Они равновелики, органично слиты мировым хаосом, неразрывны. Мнится, что это и есть образ самой поэзии на все времена.





 





Быть может, я тебе не нужен,



Ночь; из пучины мировой,


Как раковина без жемчужин,


Я выброшен на берег твой.


И хрупкой раковины стены, —


. Как нежилого сердца дом, —


Наполнишь шопотами пены,


Туманом, ветром и дождем...


В дальнейшем своем творчестве Осип Эмильевич шел своей дорогой, не придерживаясь каких-либо теорий и не являясь членом поэтических группировок. У него есть немало стихов законченных, как бы ложноклассических, в стиле Державина. Но это исключение. Большей же частью его длинные, композиционно-стройные стихи напоминают громоздкие полотна вроде брюлловского «Последнего дня Помпеи». У Мандельштама всегда было расположение к внешней торжественности, к звону, из поэтов ему нравился Расин. Любопытно, что Мандельштам поднимается до высот своих именно там, где бормочет, будто чувствуя, что в логически-внятных стихах он сам себя обкрадывает и говорит не то, что сказать должен бы, — чувствует это и в то же время не имеет сил свое бормотание до логики довести.


Декабрь торжественный струит свое дыханье,


Как будто в комнате тяжелая Нева.


Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье —


Я научился вам, блаженные слова.


Это действительно «высокое косноязычие» по меткому выражению Гумилева. Душа поэта отзывается на то, что смутно и сладостно ей что-то напоминает, а не учит и рассказывает, как у других.


Да, Мандельштам — поэт особенный. В этом смысле интересно замечание Георгия Адамовича, близко знавшего Мандельштама и оставившего о нем свои воспоминания. Адамович пытается определить место поэта в литературе нашей и его значение: «...Есть блоковский мир, как есть пушкинский мир. Есть царство Блока, и сознают они это или нет, все новейшие русские поэты — его подданные... Но нет мира мандельштамовского... Невольно останавливаюсь и спрашиваю себя: что же есть? Мира нет — что же есть? Есть скорее разные стихотворения, чем поэзия как образ бытия, как момент в истории народа и страны, есть только разные, разрозненные стихотворения, но такие, что при мысли о том, что их, может быть, удалось бы объединить и связать, кружится голова. Есть куски поэзии, осколки, тяжелые обломки ее, похожие на куски золота, есть отдельные строчки, но такие, каких в наш век не было ни у одного из русских поэтов... «Бессоница, Гомер, тугие паруса...» — такой музыки не было ни у кого едва ли не со времени Тютчева, и, что ни вспомнишь, все рядом кажется жидковатым. Когда-то, помню, Ахматова говорила после одного из собраний «Цеха»: «Сидит человек десять — двенадцать, читают стихи, то хорошие, то заурядные, и вдруг будто какой-то лебедь взлетает над всеми — читает Осип Эмильевич!»


Хотелось бы отметить, что высокое отточенное мастерство Мандельштама никогда не было холодным и отстраненным. Во всех его произведениях говорит его душа, его страдание и его счастье, — о чем бы он ни грезил. Миры, созданные его воображением, многообразны: легендарная Таврида, скифское варварство, древняя Москва с «пятиглавыми соборами», современный умирающий Петрополь с Исакием, стоящим «седою голубятней». И рассказы об этих мирах все насыщены восторгами сердца.


Вот дароносица, как солнце золотое,


Повисла в воздухе — великолепный миг.


Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:


Взял в руки целый мир, как яблоко простое.


Богослужения торжественный зенит,


Свет в круглой храмине под куполом в июле,


Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули


/ О луговине той, где время не бежит.


И по теме, и по религиозному акценту эти стихи русские, в самой отвлеченности их таится великая любовь поэта к русской вере и русским судьбам. Религиозность этого «полудня» не только восторженно-христианская, но русская, иконописная религиозность. Удивительно, как сумел проникнуться ею выросший в еврейской мелкомещанской семье юноша, набравшийся многосторонней образованности в Швейцарии и Гейдельберге!


Замечательные воспоминания о Мандельштаме оставила Ирина Одоевцева. На страницах ее мемуаров мы находим живые сцены из жизни поэтов Серебряного века, запечатленные метким и в то же время восторженным взглядом юной ученицы Гумилева. Одоевцева воспроизводит следующее замечание своего учителя: « Мне всегда кажется, что свои стихи о божьем имени Мандельштам написал о себе. Помните?


Божье имя, как большая птица,


Вылететло из моей груди.


Впереди густой туман клубится,


И пустая клетка позади.


Мне кажется, что он сам эта птица — божье имя. Очаровательная, бедня, бездомная птица, заблудившаяся в тумане.»


Характер поэта и его скитальческий образ жизни подтверждают это мнение. Мандельштам был по-детски наивен, открыт, чрезвычайно добр, а поэтому уязвим. Он не любил литературных споров, никогда не щеголял своими знаниями, он как будто даже стеснялся своей эрудиции и без необходимости не обнаруживал ее. Он казался порой легкомысленным, но на самом деле старался глубоко скрыть свое трагическое мироощущение, отгораживаясь от него смехом и веселостью.


Действительно, даже в его ранних стихах часто звучит эта печальная нота, нота-предчувствие. Предчувствие будущей беды. Даже самый ранний цикл его стихов «Камень» содержит неотступный мотив — вечер, сумерки, лес, выстрел, иногда сосны, дорога


Как кони медленно ступают,


Как мало в фонарях огня.


Чужие люди, верно, знают,


Куда везут они меня.


Это как видение: мелькнуло — и нет. И снова:


Сегодня дурной день


Кузнечиков хор спит,


И сумрачных скал сень


Мрачней гробовых плит.


Мелькающих стрел звон И вещих ворон крик... Я вижу дурной сон, За мигом летит миг.


Все смутные предчувствия только подтверждают тонкий слух поэта, улавливающий будущие удары судьбы. В советское время, с 1925 по 1930 год, Мандельштам практически ничего не пишет. Но в эти годы «молчал» не он один. И Анна Ахматова, и Борис Пастернак... Сгущалась атмосфера недоброжелательства к писателям-попутчикам, в 30-е годы она переродилась в охоту и открытую травлю. Печататься становилось все труднее, поэт занимался переводами с французского, но это была лишь имитация творчества.


Лишь в октябре 1930 года, в Тифлисе, после путешествия по Армении, Мандельштам начал опять писать стихи! И за семь лет было написано свыше 200 стихотворений. Без этих стихов «позднего» Мандельштама русская поэзия XX века непредставима. Вот один лишь фрагмент стихотворения 1937 года:


На доске малиновой, червонной,


На кону горы круто поклонной, —


Втридорога снегом напоенный,


Высоко занесся санный, сонный


Полу-город, полу-берег конный,


В сбрую красных углей запряженный,


Желтою мастикой утепленный


И перегоревший в сахар жженный.


Мастерство звукописи здесь необычайное. Поэт по-прежнему верен совершенству. Правда, изменилась лирическая его настроенность, изменилась и манера письма. И не удивительно: поздние стихи Мандельштама написаны сплошь да рядом на эзоповском языке, — чтобы невдомек было тем власть имущим, в которых метят их отравленные стрелы. Взять хотя бы такие строчки: «Жестоких звезд соленые приказы» или «Время — царственный подпасок», или «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг Свинцовой палочкой молочной...»


Вероятно, его опьянала эта словесная эквилибристика у «мрачной бездны на краю». Погибло все, чему он верил прежде, что считал целью и оправданием жизни. Из писателей, вероятно, никто не был потрясен «Октябрем» сильнее, чем Мандельштам, может быть, до потери умственного равновесия. Пугливый от природы, но в иной час смелый до отчаяния из благородства, поэт действительно обезумел от большевизма. Весь его внутренний мир, пронизанный светом мировой гармонии, рухнул в уродливой тьме народного и всемирного бедствия.


Антйсоветсковть «советских» стихов Осипа Мандельштама — явление исключительное. И сам он на фоне этих часто зашифрованных стихов против вершителей русских судеб вырастает в яркую фигуру мученика за правду. Власти, видимо, долго не понимали, о чем, собственно они, эти строфы, такие необычайно звучные и как бы лишенные человеческого смысла... Но в конце концов этот смысл был разъяснен в связи с эпиграммой на Сталина и поэта «ликвидировали». В мае 1938 года его арестовали, а в 1939 году пришло сообщение о его смерти в лагере под Владивостоком.


Навсегда в русской литературе останется этот драматитческий стон сосланного поэта:


Мне на плечи кидается век-волкодав,


Но не волк я по крови своей.


Запихни меня лучше, как шапку, в рукав


Жаркой шубы сибирских степей


. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,


Ни кроввавых костей в колесе,


Чтоб сияли всю ночь голубые песцы


Мне в своей первобытной красе.


Уведи меня в ночь, где течет Енисей.. . «


И сосна до звезды достает,


Потому что не волк я по крови своей.


.И меня только равный убьет.


К читателю стихи поэта этого «горького» периода попали гораздо позже благодаря жене поэта Надежде Яковлевне, которая сберегла рукописи. В 60-е годы стихи Мандельштама разошлись по всей стране в машинописных списках, за этим последовали журнальные публикации. В 1967 году вышла первая в нашей стране посмертная книга Мандельштама «Разговор о Данте», и лишь в 1973 году — том его стихов в серии «Библиотека поэта».


Таким образом, опала на мандельштамовские стихи растянулась почти на треть века, на стихи же Гумилева, Ходасевича, Георгия Иванова — чуть ли не на полстолетия. Целое поколение читателей были лишены золотого пласта русской поэзии. Стихи же Осипа Эмильевича Мандельштама ждут внимательного и бережного прочтения, полной публикации и серьезного исследования.