Да, как ни грустно и ни


Странно — я последний


Из петербургских поэтов,


Еще продолжающий гулять


по этой становящейся


Все более и более неуютной


и негостеприимной земле.


Г. Иванов


Чудный серебряный век русской поэзии не вписался в «терновый венец революций». Он исчез, как свет лета исчезает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по всему свету. У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному веку уже была написана эпитафия, и написал ее последний поэт серебряного века Георгий Иванов:


Овеянный тускнеющею славой,


В кольце святош, кретинов и пройдох


Не изнемог в бою Орел Двуглавый,


А. жутко, унизительно издох.


По использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей — символистов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акмеистской среде, где его прозвали «Общественным мнением». За это свойство его высоко ценили Н. Гумилев и А. Блок. Проницательный А. Блок писал: «Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного».


Лишь попробовав все и отчаявшись в своих возможностях, умирая, Георгий Иванов раскрывает свою душу полностью и неожиданно понимает:


И полною грудью поется,


Когда уже не о чем петь.


Я люблю в его поэзии эти откровения и смелость чувств. Он решительно отвергает не нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он отвергает право собственности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том числе поэтическая, должна развиваться:


Вот вылезаю, как зверь из берлоги, я


В холод Парижа, сутулый, больной...


«Бедные люди» — пример тавтологии,


Кем это сказано? Может быть, мной.


 









Пять последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах нью-йоркского «Нового журнала» под рубрикой «Дневник». Этот цикл интересен не только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним. Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными совпадениями.


Поэт много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он утверждал, что родиться поэтом не трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла эмиграция.


Об этом он с сарказмом пишет:


Художников развязная мазня,


Поэтов выспренняя болтовня...


Гляжу на это рабское старанье,


Испытывая жалость и тоску:


Насколько лучше — блеянье баранье,


Мычанье, кваканье, кукареку.


У всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возникает: они начинают понимать, что не могут перепеть природу, замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до последнего часа жизни. Более того, его собственное «кукареку» в этом мире было восхитительным. Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные полярные символы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это соседствует в его стихах в грустной гармонии:


И небо. Красно меж ветвей,


А по краям жемчужно...


Свистит в сирени соловей,


Ползет по травке муравей —


Кому-то это нужно.


Пожалуй, нужно даже то,


Что я вдыхаю воздух,


Что старое мое пальто


Закатом слева залито,


А справа тонет в звездах.


В этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность поэт Григорий Иванов и запомнился мне навсегда.